Третия строфа — дифирамб против людей, нарушивших наше спокойствие, и угроза дальнейшим попыткам против спокойствия России. Затем опять о том, что в наше время всякий первым начавший войну есть враг всего света и что на начинающего бог.

Если б я был Булгариным, как бы я окончил и пустил в ход эти стихи!

Но довольно об этих вещах, не касающихся меня. Вчерашний обед у Панаева украшался присутствием новых лиц: М. П. Боткиной, старой девы не очень приятного вида, Ксеноф<онта> Воробьева и Лихачева Моряка. Были еще Сократ, Гаевский, но Григорович не приехал; потом явился Языков. Обед был беден (увы! ноябрь ныне!), после обеда <...> языком и показывали фокусы. Получил записки от Жемчужникова и Старчевского, приложенные выше[457]. Первое особенно важно, как доказательство того, как безденежье сильно развито в Петербурге. Вот прекрасный и довольно богатый юноша, не имеющий средств целый год отдать мне 25 р. с<еребром> на богоугодное дело[458]. А я-то сам как веду это дело? У меня до сих пор на руках около 60 целковых (номинальных), которыми я еще не распорядился. Так идут дела в городе Петербурге.

Накануне у меня была адская бессонница, и я отсыпался.

Среда, 2 декабря.

Вчера день провел я у Ник. Ал. Стремоухова, почти сплошь в сообществе доброго старого <...> Анненкова, Корсакова и т. д. Более всего говорили о войне и политике, которые начинают уже надоедать. Понедельник весь почти сидел дома, за исключением вечера, проведенного у Савона, в компании Проскурякова и Своева. Опять говорили о войне и политике. Сегодня я на вечере у Лизаветы Николаевны, опять станут говорить о войне и политике. Если в пятницу ma Lisette станет говорить о войне и политике, то значит, на свете ничего нет, кроме войны и политики! К счастию, завтра, в бенефис Бурдина, я буду смотреть комедию «Жених из Ножевой линии», где действуют Сандараков, Перетычкин и Мордоплюев. Тут уж, кажется, не будет ни войны, ни политики!

В воскресенье приезжал ко мне Ольхин и звал меня к себе сегодни вечером, но я предпочел приглашение Л<изаветы> Н<иколаевны>, тем более, что это день ее рождения.

Четверг, 3 дек<абря>.

Вчера встал ранехонько, 1/2 9-го или еще ранее, затем, чтоб съездить к Ребиндеру. Я умывался со свечой, но когда выехал, уже было светло от белейшего снега, выпавшего эту ночь. В приятном и милом расположении духа я прокатился в карете до Цепного моста, взошел к шоверу[459] юрисконсульту, старому моему сослуживцу и, застав его спящим, проехал на часок к Каменскому. Тот тоже еще дрыхнул; извольте после этого верить «государственным мужам», когда они говорят о раннем вставаньи! Поболтав с К<аменским>, проехал к Ребиндеру вторично и застал его бодрствующим, в славной, но довольно плохо убранной квартире. Старикашка встретил меня ласково и просил доставить записочку о толико надоевшем мне Киалиме. Добрый старый <...>! Отпустив карету у Морского корпуса[460], я прошел пешком в дом Коведяева и не застал его дома. Как странно живет этот человек, истинный циник, и как годится вся его обстановка в повесть! Представьте себе барский дом средней величины, красивый, но обрушившийся и запущенный, большие комнаты с нелощенным паркетом и беднейшей мебелью, огромный образ, похожий на изображение отрубленной головы, прислуга из мужика и кормилицы, а в двух шагах изящная лестница с нишами и статуями! Дома с удовольствием читал лекции Теккерея об английских юмористах[461]. Обедал у нас Дрентельн. У Лизаветы Николаевны нашел я милую Софью Ивановну и еще одну даму средних лет, о которой ничего не могу сказать. Потом явились Никитенко, Сенковский, Гаевский и Мих<аил> Ник<олаевич> из оперы. Беседовали приятно и ужинали не без веселости, по-старому, с венгерским, но все-таки это не был один из старых «афинских» вечеров, на которых тратилось остроумия более, чем на двадцать новых пиес. Над каждым из нас в эти 2 1/2 года прошло какое-нибудь горе, волоса начали седеть, и прежний entrain[462] ослабел! Впрочем, вечер был очень хорош и приятен, — говорили о Рашели, Измайлове, Сергее Глинке, поэме в честь Пассажа и миллион разных несходных между собою предметах, о которых уже не помню.

Сегодня встал поздно, читал Теккерея, гулял и трудился над Шериданом.

Пятница, 4 окт. <декабря>.

Вчерашний день ознаменован представлением первой и последней комедии пьяного провинциального актера Красовского, умершего от холеры, «Жених из Ножевой линии». В цирке нашел я многочисленную публику, рядом со мной сидел Краевский, потом явились Григорович, Ольховский, Данилевский, истасканный Михайлов, Дудышкин, и еще несколько разных физиогномий. Комедия чрезвычайно смешна, отличается же прелестным метким языком, вроде языка лучших вещей Островского, а сверх того, славной игрой актеров. Никогда я не видел, чтоб наши актеры играли так весело, и давно уже театр не доставлял мне такого удовольствия, как этот вечер. Линская в роле торговки, полу-свахи, полу-сводни, — восхитительна. Очень хороши Григорьев 2, Бурдин и Григорьев 1; роль Перетычкина, занятая Марковецким, есть роль несколько неблагодарная. В течение всего 2-го акта я хохотал, как дитя, и веселое настроение духа осталось на всю пиесу. Многое длинно, многое украдено и грязно, кроме того, как, например, финал пиесы, где Мордоплюев, пьяный, ругает свою бывшую невесту и ее родителей, поет и пляшет. Тут есть нечто дикое и неприятно поражающее. Рашель была в театре и рукоплескала Линской. Что ни думай и что ни говори — умная русская комедия во сто крат лучше оперы и французской драмы, или уж я набил себе оскомину на том и другом!

Шуберт, к которой я ощущаю некоторую слабость, — мила по обыкновению, а кроме того, исторгает похвалы своей простой и приятной игрою. Одевается она отлично, но, о ужас! в последнем действии, на сговоре, облеклась в прегнусное желтое платье, подобное желтым платьям, иногда встречающимся в залах благор<одного> танцовального собрания! Пользуясь близостью, я рассмотрел эту донну внимательно, тем более, что она подходила к рампе и, освещенная лампами, будто говорила мне: «ну-ка, погляди и суди!». У ней тонкие, милые и смелые черты лица (Краевский заметил, что она похожа на мальчика), маленький рот и высокий лоб, несколько плоский. Нос отлично выдается вперед, и вообще она не так тоща, как казалась с первого раза. По словам Ольховского, собирающегося нас познакомить, она хорошего поведения. Но у ней четверо детей, говорит Каменский!

Понедельник, 7 дек<абря>.

В субботу утром у меня долго сидели Некрасов и Григорович, а обедали Каменский, брат с женою и Гаевский. Григорович уехал в Царское Село, сопровождаемый проклятиями. Много говорили и смеялись. Получено известие о новом побитии турок князем Бебутовым[463]. Отпустив гостей и не побрившись, я поехал навестить Евфанова, которого думал застать больным в постели. К изумлению, я нашел у него вечер по случаю вчерашней именинницы Варвары, — тестя с тещей и дочерьми, Своева, Дрентельна, Бышевского, еще парголовского доктора и молодого офицера казачка. Я так и оставался в теплом сюртуке, ужинал и смотрел на petits jeux[464], впоследствии коих паскудновидного Мартына Павловича заставляли скакать на одной ноге через всю комнату раза по четыре. В воскресенье начал статью о Теккереевых «Юмористах», для «Современника». Вообще, работ накопилось много. Просят продолжать «Письма о журналистике»[465], а мои «Драмы петерб<ург>ской жизни» дали Некрасову мысль об устроении особого отдела «Ералаш». Обедал, как водится, у Панаева, где нашел несколько новых лиц: поэта Фета (верно, un Pro-фета Мейерберова[466] — сказал Языков), коренастого армейского кирасира, говорящего довольно высоким слогом[467], и некоего Арнольда, отчасти хлыщеватого человека, знакомого с Маркевичем. Были еще Сократ, Анненков (которого я люблю, помня, кроме того, его приятное поведение со мной и все добрые отзывы), офицеры и Гамазов, но Гамазов отчего-то не пользуется моим расположением, да как ему и пользоваться, — он (по крайней мере, по наружности) — свинья неоспоримая. Перед обедом Фета вводили в мир парголовских идиллий и поэм, предназначаемых для Карлсруе[468]. Вечер кончил я у Марьи Львовны, а один из ее гостей, юноша довольно противного вида, довез меня до дома на маленьких дрожках, сам сидя чуть не на колесе. Эта заботливость заслуживает похвал.