Остроты Языкова: Общество пос<ещения> бедных, от работ устав, сочинило свой устав. Говоря об обеде по случаю бракосочетания Смурова с Елисеевой или, наоборот, он сказал: хозяин, заметив, что не имелось дам высшего круга, велел поскорее достать из лавки дюшесе[436]. За это я советовал сослать Языкова на Маркизские острова. Но, вообще, состязаться с ним было невозможно.
Воскресенье, 22 ноября.
Замечательнейшими событиями этой недели были — двойное прощание с Сатиром, которого отправляют с деньгами в Кишинев, прощались с ним у брата на ужине в четверг и у меня на обеде в субботу. Потом petit diner fin[437] вдвоем у Луи, результатом коего вышло некоторое злоупотребление любви, т. е. невоздержанность, весьма, впрочем, поэтическая. Вчера, наконец, я был на трех вечерах — у Капгера, у Лизаветы Ник<олаевны> и у себя на ужине. Ужинали Жуковские, Капгер, Вревская, без мисс Мери, много смеялись и болтали. Я бы хотел, чтоб мизантропы и угрюмые философы изучили Жуковских, для того, чтоб примириться с родом человеческим. Истинно в этой милой чете соединены все нравственные качества и ни одного недостатка. Еще один вечер я приятно провел с ними и Ольховским, с последним я много говорил о театре, — и тень моей драмы величественно возникла передо мною. О, праздность, праздность! о, петербургская жизнь!
Был у Левицкого и заказал портрет моей донны. Приторговал Крабба и Вордсворта у Киршона. Купил у брил<л>иан<т>щика новейшую цепочку к часам, для донны же. Кончил этюд о Вальтер Скотте с грехом пополам. Погода стоит сырая и теплая, снег не держится. Слухи об общей войне и об удачных делах с турками.
Наконец, я начинаю сердцем убеждаться в необходимости добрых и полезных дел. Почти тридцать лет я прожил на свете, как кажется не бесполезно, трудясь и просвещая публику насколько был в силах, — но, действуя таким образом, я имел в виду только себя самого; если я и делал добро, оно совершалось само собою. Пора возблагодарить бога за многие годы спокойствия и счастья, посвятив себя труду на пользу людей, принявшись за дела деятельного благотворения. Мысль о деревенской жизни и о разумно-благодетельном управлении имением зреет внутри меня. С нынешнего года 20-й процент моих литературных барышей пойдет на пособия крестьянам в настоящий тяжелый год; о том, как распределить причитающиеся суммы, как употребить их, не поощряя лености и пр., я посоветуюсь с матушкой. На будущий год процент увеличится, а затем на следующий год я или вполне себя посвящу семье, данной нам судьбою, или буду посвящать ей большую часть моего дохода. Лежа в постели ночью, я думал обо всем этом, далеко не в первый раз, а подумать пришлось потому, что на вечере у Л<изаветы> Н<иколаевны> я много говорил о помещиках и добре, которое они могут делать. Карлейль справедливо замечает, что для бога и всей массы людей Наполеон и лорд Абботсфордский равно невелики. Велик тот, кто делает добро в своей сфере. Мы иногда осуждаем издержки правительства, роскошь и т. д., соображая, что деньги можно употребить лучше, — а сами мы, так бойкие на подсматривание чужих ошибок, как ведем себя? Даем ли мы хотя часть наших доходов на людей, их нам доставивших, устраиваем ли мы имения, на которые опирается наше благосостояние? Имея силу на добро, употребляем ли мы в дело эту силу? Мы осуждаем высших, а сами заслуживаем в тысячу раз сильнейшего осуждения. Дай мне бог силы, здоровья, твердости, и я надеюсь показать, что умею ценить благодеяния судьбы, выпавшие на мою долю. За каждую радость моей жизни я отплачу радостью для другого человека, на каждое благодеяние я отвечу делом, может быть, неудачным, но благородным по замыслу. Это не пустые слова, не пустые обещания. Я могу закружиться, на время забыть эти планы, но их частое появление показывает их твердость. Amen.
На днях получил глупейшее письмо от Данилевского (здесь приложенное) и ответил на него вкратце. Еще прилагаю странное письмо от Ольги Ильинишны[438].
Понедельник, 23 ноября.
Вчера весь почти день провел у Некрасова, неожиданно открывши, что то был день его рождения. Он читал мне недавно <написанную> свою сказочку «Филантроп», вещь хорошая, хотя не из лучших его вещей. Я сказал ему, что его талант имеет сродство с Краббом, и по этому случаю вчера принялся рассказывать ему в подробности о духе и содержании краббовой поэзии. (Кстати, у меня скоро будут сочинения Крабба и Вордсворта, а то просто читать нечего — все не по вкусу. Пробовал читать Сл. Левера, такая хлыщеватая офицерщина с претензиею на остроты. Прочел «Castle Rackrent» девицы Эджворт и ее «<Essay on> Irish bulls»[439]; слабо и слабо, так как может быть слабо дело женское.) Потом я сообщил план моего Данта, сам усиливаясь подстрекнуть себя на работу. К обеду пришли Сократ, Гаевский и Ап<оллинарий> Яковлевич. Незаметным образом я остался и до ужина. Сегодни писал к Персену и Маслову, читал «Путешествие по Тихому Океану», которое недавно взял у Сенковского («Four Years in the Pacific»[440]), чтение довольно занимательное, но бесполезное и «для сердца и для разума»[441]. Обедал дома, гулял перед обедом по Острову (встретил Дрентельна, который, кажется мне, помышляет о женитьбе), ел много, спал крепко и проснулся в шесть часов. Вечер оказался совершенно свободным, и я потешил себя, отправившись в русский театр, где не был года три, если не более. Давали «Бедную невесту»[442], «Пансионерку»[443] и «Комедию без названия»[444], и мне удалось, вероятно, благодаря Рашели[445], достать кресло в первом ряду. Я желал увеселяться, знал, что буду увеселяться, и точно увеселялся. Комедия Островского вещь не сценичная, а сверх того, из нее выпущена лучшая часть — эпилог с Дуней[446]. Но несмотря на все это, несмотря на то, что актеры испорчены водевилями, приятно было смотреть. Мартынов лучше всех, хотя немного форсит и представляет Беневоленского пьяницей, но его наружность и некоторые приемы показывают в нем первоклассный талант. Читау очень дурна собой (может быть, еще потому, что похожа на Галиевскую), но и в ней талант немалый, моя любимица Линская прекрасна, но ее роль нехороша, тут уже виноват сам автор. Молодые люди, особенно Мерич, плохи, у Милашина выдавались порядочные минуты. Вообще, в актерах нет умения вдумываться в роль, и они страшно испорчены изобилием пустых пиес. Какой славный тип Машиной матери, «сырой, слабой женщины», которая все позабывает, обо всем плачется, и как опошлила его Громова, актриса, по-видимому, неглупая! Вот еще мелочь, которая высказывает многое: горничная Дарья одета в платье чистенько и ведет себя прилично, а между тем, по идее Островского, это должна быть добрая, но шумливая, растрепанная служанка плаксивой барыни, преданная и вечно бранчивая, вечно недовольная и сердитая. В пандан к этой мелочи возьмем другую: в водевиле «Комедия без названия»; лакей — Фалеев, лакей богатого дома, одет, как нищий, и видимо рассчитывает смешить своим нарядом. Вот lieux communs[447], на которых можно вывести много заключений. Но нельзя не порадоваться одному: при этой бедности, грязи, пренебрежении, изобилии бездарных пиес, и актеры держатся, и драматические писатели есть. Это отрадно за русское искусство. Каков был бы наш театр, если б его сколько-нибудь облагородить, приголубить и очистить!
