Вторник, 4 авг<уста>.

Начались печальные августовские серенькие деньки, предвестники скорой осени. На полях порядочная скудость, кое-где показывается первый желтый лист, кропит дождь, всегда готовый, когда его не нужно. В такие дни нужно веселиться или работать con amore[311], а смешивать два эти ремесла[312] — только мучить самого себя. В эти серые дни ужасно грустно ехать, еще грустнее являться домой и, раз выскользнув из трудолюбивой колеи, нападать на нее сызнова. Путешествие вчерашнее не совсем удалось: во-первых, у меня к вечеру заболела голова, может быть, с дороги, может быть, от водки, которой рюмку я выпил натощак у Трефорта, — во-вторых, Маслова не было, и слухи о нем пропали. Впрочем, вечер прошел приятно, en trois[313], хозяин смешил рассказами о дерптской жизни и студенческих шалостях.

Спать мне было хорошо, но от боли, соединившейся с тошнотой, я провел неприятные полчаса перед усыплением. Со сном все кончилось. Наутро мы гуляли, завтракали, и я поехал домой по скучным полям. Нет, с меня довольно деревни, как ни хороша она для работы. На будущее лето нужно выдумать кое-что поразнообразнее. Деревня претит.

Прочел в «Эдинб<ургском> обозр<ении>» любопытный разбор Фейербаховой книги о преступлениях, с изложением двух кровавых процессов: священника Римбауера, убившего свою любовницу, и семейства Клейншрот. Достаточно страшно, а изложено в совершенстве.

Между прочим, моя биография Скотта плоха по слогу. Нужно подумать об этом.

Пятница, 7 авг<уста>.

Вчера гости, Мейер и моя очаровательница, бедная сирота. День прошел приятно, особенно вечерняя беседа. Пока публика болтала, я сидел спокойно, зевал и поддразнивал, и курил, и вообще находился в тихом, светлом настроении духа. На днях получил письмо от Маслова и жду его в скором времени. 15-го числа назначена большая поездка в Гдовскую Швейцарию, 17-го — большой обед у предводителя[314], потом имеется в виду сельский бал у баронессы. Ни одно лето не было столько гостей и увеселений всякого рода, но зато и работы никогда не шли так регулярно. Со всем тем нельзя сказать, чтоб было очень весело. В деревню хорошо являться избитым, замученным, одурелым и истасканным душевно, а этот год я уехал, только что разгулявшись.

Суб<бота>, 8.

Староста Осип пришел в ужас от изобилия гостей.

Воскр<есенье>, 9.

Вечером Маслов обрадовал меня своим приездом.

Понед<ельник>, 10.

Много ходили по роще и лесу, болела к вечеру голова.

Вторн<ик>, 11.

Письма от Соляникова и Гал<иев>ской. Отправка писем в город.

Среда, 12 авг<уста>.

В четырех строках изложил почти все события этих дней. Погода дождливая и унылая. С Масловым я имел первый день истинно отрадного разговора (я не считаю бесед с Вревскою, которую считаю если не другом, то дорогою соседкой), вспоминали о Григоровиче, Боткине, Некрасове, панаевском бедламе и прочая. Приятно было узнать, что М. утвердился на своем месте и еще в этом году получил более 3 т<ысяч> р<ублей> с<еребром> наградных денег. Что ни говори, а петербургские друзья самые лучшие; когда набалуешься ими, трудно мириться с деревенскими чудаками.

Отправил Соляникову чувствительное, но отчасти резкое письмо:

«День, в который вы явитесь в СПб. спокойным, независимым и свободным от нарекания, будет для меня отрадным днем. Исправляйтесь немедленно и не льстите себя надеждами». Вот смысл моего письма. И я прав, ибо люблю этого человека, хотя и отчаиваюсь в нем[315]. Гаевскому послал 2-ю часть Скотта и любезное письмо. Об Ахматовой я сказал: «Какого рожна я ей напишу?». Это не совсем честно, но если спроситься с совестью, то я должен сознаться, что люблю ее только за то, что она меня любит. Какая разница, например, с Масловой, Жуковской, Вревской. За этих женщин я пойду без штанов по морозу, хотя не люблю их любовью. Только один сумасшедше-самолюбивый человек поднимается на дыбы, узнав, что такая-то женщина к нему привязана. Hel<ène> я вовсе не люблю, а Г<алиев>ская всегда будет рыло, рыло, рыло. Какого черта она меня бомбардирует?

Потом, почему дорожить женской дружбой, если сама женщина не способна нам ничем полюбиться? Наловить себе друзей и подруг легко, если не разбирать. Может быть, Максимов способен быть моим другом, может быть, носорог-заика пылает ко мне преданностью, да я-то их не хочу. Разбирая друзей в мужчинах, для чего же делать исключение для женщин? Вежливостью мы им обязаны, и конечно все.

(Не понимаю, под влиянием какого чувства написано все это! Так ли я думаю о женщине, у которой проводил десятки приятнейших вечеров и к которой сейчас же побегу, чуть она приедет в Россию? Что у ней есть слабость, это правда, но есть бездна добра и преданности. Разгадайте же историю человеческих противоречий! 25 авг<уста>).

Пятница, 14 авг<уста>.

Прочитано много хороших вещей. Рецензия на Amber Witch, прелестную подделку пастора Мейнгариса или Мейндорфа, часть Маколеевой статьи о В. Гестингсе, разговоры Гете в «Вестминстерском обозрении», эти последние мне чрезвычайно понравились. Как хороши отзывы Гете о причинах его политического равнодушия! Как много тут науки всем нам. Иди вперед, но без шума, действуй в той сфере, где находишься. Сильные меры и стремления к переворотам — одно зло.

Я забыл упоминать о том, что почти всякий вечер читаю Байрона. Как грустно было мне кончить «Дон Жуана», как сживаешься с этим творением, несмотря на временами несносное разглагольствование, egotism[316]. Я нахожусь именно в том возрасте, когда печальная и безотрадная сторона Байронова дарования уже не вредит нисколько. Я гляжу на страдания и сомнения этого великого поэта, как на горе дорогого брата. Лекова биография, приложенная к Полн<ому> собранию, весьма хороша. Описание последних минут Байрона тронуло меня до слез. Что за жизнь, что за человек.

После ветров и дождей сияет солнце, кажется, завтрашняя поездка совершится удачно. Но Мейер в своем письме почти отказывается, а Маслов что-то запоздал. Чтоб не пришлось ехать одному.

Получили письмо от брата. Подлец Старчевский не присылает-таки денег.

Планы стихотворений: «Вторая молодость», «По прочтении Байрона».

Понедельник, 17 авг<уста>.

Суббота 15 авг<уста> — поездка в Швейцарию.

Воскресенье 16 <августа> — сельский праздник в Завражье.

Два истинно милых и отрадных денька. В пятницу вечером прибыл Маслов; после беседы и ужина я спал немного и встал довольно рано; день оказался совершенно летним, с некоторой прохладой. Запасшись провиантом, мы поехали, и часа через полтора открылась перед нами окрестность озера, которому недостает только дворцов и немножко лесу, чтоб, я думаю, стоить озер Вестморлендских[317]. В село прибыли мы около 11 часов, узрели миллион народа и несколько смазливеньких личик (две ямбургские[318] красавицы в полумонашеском наряде). Около церкви, куда мы и не входили, встретили нас Мейер, старый милейший <...> Трефорт, исправник Стефанович и становой Дмитриев. Побродив немного, проехали в собственную Швейцарию, к часовне. Вся компания восхитилась красотой природы, гуляла, и Маслов составил план на будущий год переманить к этому дню часть наших петербургских приятелей. Трефорт, наш старый улан и казначей, озаботился трапезой и выполнил свое дело отлично. Стол, кресла, складные стулья расставили по берегу речки, под скалой и ореховыми кустами, ели, пели и веселились, угощали проходящих попов и так далее.