Рассматривая и тщательно анализируя прошлое время, я должен согласиться, что в жизни моей была одна эпоха, в высшей степени для меня благотворная. Она продолжалась с год, случилась не внезапно, а вытекла из обстоятельств, из круга мыслей, которые ее подготовили, — и со всем тем, действие ее отразилось и в настоящем времени и, по всей вероятности, нескоро во мне истребится. Теперь моя работа должна состоять в том, чтоб или снова пойти по старому, благословенному пути или всеми мерами стараться поддержать в себе все то, что два года тому подобрал я на пути этом.
Пора эта была не порою страстей и неопределенных порывов, а временем спокойствия и наслаждения. Если б она протянулась до сих пор, я б сделался величайшим эгоистом, a force d'etre heureux[180]. Впрочем, что прошло, о том жалеть нечего.
Мое эпикурейское, бессовестное, насмешливое равнодушие к внешним обстоятельствам моей жизни укоренилось в душе до такой степени, что истребить его нет возможности, если б я даже и захотел этого. Не испытавши себя, я воображал, что самолюбие может быть великим двигателем моей натуры. Теперь я убедился в противном: леность, беспечность, которые одолели меня тотчас же после неожиданного, незаслуженного почти успеха, ясно говорят, что страшное это самолюбие имеет весьма ограниченные размеры.
Ознакомившись поближе с главным двигателем, кажется, можно смело увериться, что великие деяния, страстные порывы и наслаждения душ избранных вовсе мне не по плечу. И сознание это мне не противно: я не имел никогда глупости ставить себя выше всех людей, я только любил ставить себя выше того кружка, где я ворочался, и в этом случае не ошибался. Если были исключения, они не оскорбляли меня.
Природа дала мне, как всем людям слабого сложения, способность страдать более при малых несчастиях и способность извлекать из каждого события жизни возможно большую массу наслаждений. Моя жизнь кой-что переменила в этих способностях; страдать я совершенно разучился: высшую степень страдания называю я скукою, да и та является только при начале весны и в середине осени. Наслаждаться я не могу, как бы я хотел, ни средства мои, ни образ жизни того не допускают, и я иногда с завистью смотрю, как для других открыты источники наслаждений, из которых я не могу черпать.
Но организм человека способнее к наслаждению, чем к страданию, здравый смысл подтверждает эту аксиому: мы смеемся над человеком, который сам создает себе горести, сочувствуем тому, который борется с обстоятельствами, находит отраду в этой борьбе, при несчастии нравственном хватается за материальные наслаждения, при болезни и слабости развлекает себя усиленною умственною работою. Диоген в бочке был бы очень хорош, если б был не так скандалезен, Гераклита можно сносить только потому, что он плакал не о себе, а об роде человеческом.
Жизнь есть наслаждение (не надо понимать этого слова в возвышенном, идеальном смысле): со всеми физическими жизненными проявлениями, со всеми нравственными явлениями природа сочетала удовольствие. В высшей степени развитый человек не должен знать страданий, разумеется, если положение общества не ведет к этому.
Есть люди, которых воспитание шло так ловко и удачно, события в жизни которых устраивались так складно, что результатом всего этого вышло правильное развитие всех их способностей. Если б мы имели средство узнавать такого человека в толпе, тогда к нему могли бы быть и взыскательнее, но дело в том, что таких людей мало. Большая часть из нас живет только одною стороною своего существа, и делать с этим нечего: надо стараться и из этого состояния извлекать всю возможную пользу. Строить реформы в самом себе хорошо в том только случае, когда у нас станет способности на реформу, без этого что толку обрекать себя на терзание и бессильные усилия к достижению недосягаемого идеала?
Я читаю мало и без охоты, последняя книга, которую я пробежал, были «Письма путешественника» Жоржа Санда[181]. Результат идей этого сочинения противоречил недавно изложенным мною мыслям, из этих страниц, наполненных длиннотами, но проникнутых горячим, страдальческим чувством, я видел ясно, что чем выше, сложнее нравственный организм человека, тем большую дань платит он горести и страданиям.
Причину этого легко понять: такому человеку суждено болезненно сталкиваться с порочным, неправильно развитым обществом. В настоящее время можно почти угадывать степень развития души человеческой, видя, как человек этот уживается с обществом.
Я беру в пример себя: я уживаюсь с обществом, хотя и не совсем дружелюбно. Я могу всякое утро видеть людей, из которых одни пошлы, другие заносчивы и избалованы жизнью. Одни подличают и хитрят, другие важничают и от души воображают о себе, что они значительные люди. Видя все это, я возмущаюсь на несколько мгновений, а затем какая-нибудь насмешка, какой-нибудь кукиш, показанный из кармана, мигом меня утешают и направляют мои мысли далеко от этих господ. Я могу холодно смотреть на уморительные занятия нашей администрации, без отвращения сознавать, что ни одна благородная идея, ни одно энергическое дело не прорывается в груде всей этой вялой чепухи. Уходя из этого места пошлости и душевного онанизма, я совершенно забываю, что я делал, что я видел поутру — дурные впечатления только скользнули по моей душе и исчезли окончательно.
Вот один пример, до крайности сжатый, но весьма ко мне близкий. Взглянем, как уживаются с этой же самой действительностию организмы других размеров.
Возьмем сперва людей, которых и мое мнение, и общее мнение ставит на самую низкую ступень умственного развития. Для этих людей служба есть необходимость, они простодушно сознаются, что дома им скучно, что там нечего делать. Этих людей нельзя назвать счастливыми, но они в высшей степени приладились к середине, в которую поставлены: другого счастья для них быть не может.
Одной ступенью выше: те уже хитрят и среди служебных занятий находят обширное поприще своей деятельности. Все стороны их души расположены к действованию в этой сфере. Всякая сплетня, всякая перемена для них событие, и событие важное, потому что в нем открыт путь собственному их интересу. Эти люди бывают несчастливы, если служба не везет им, вполне довольны, если дела их идут хорошо.
На третьей ступеньке ставлю я таких людей, как я; люди ступенью выше меня не станут делать того, что я делаю по утрам (я беру в расчет: если они в таком же положении, как я).
Организм еще высший или зачахнет от тоски, или свернется начисто и сделается порочным, или захочет бороться с действительностию и совершенно погибнет.
Организм еще высший старался бы переделать все по-своему, успех зависел бы от средств, но во всяком случае он пустил бы в ход несколько идей, которые принесли бы желанные плоды по прошествии, может быть, долгого времени.
Из этого мелкого примера, по аналогии, можно достигнуть до того убеждения, что каждая степень человеческого развития требует непременно и середины, ему соответствующей. Человек, который живет спокойно в девятнадцатом веке, в шестнадцатом был бы одним из несчастнейших, лучший гражданин Соединенных Штатов погибнул бы, если б судьба назначила ему родиться в Ирландии. И так далее и так далее.
Но обратимся к «Письмам» Жоржа Санда, они зародили во мне еще вопрос. Я допускаю, что возвышенные души всегда почти страдают, что общество перед ними виновато, терзая их или представляя им себя самое как зрелище жалкое, представляя им людей как жалкий род, достойный слез и смеха[182]. Я допускаю, что оптимизм и холодное равнодушие совсем не так велики, как прежде о них думали.
Но вопрос таков: позволительно ли страдать и не выискивать средств к облегчению своего, не чужого страдания? Позволяется ли ставить свой эгоизм в такое несчастное положение, что из него ровно ничего извлечь невозможно? Исполняет ли свое назначение та душа, которая вся отдается на чужую пользу, которая принимает как должное себе и борьбу, и ожесточение, и тоску, и мрачное отчаяние?
