Здесь-то пришлось мне быть свидетелем одной из тех гибельных сцен, которые часто случаются при военных действиях на пересеченной местности, против хитрого и ожесточенного неприятеля. Малый отряд, о котором идет речь, послан был в обход по дороге извилистой и дурно известной и посреди своего пути наткнулся на неожиданное препятствие. Казалось, что впереди его дорога заканчивалась высоким кустарником, из-за которого мелькали огоньки и сыпались выстрелы. Но опытный глаз различал, что то был не кустарник, а огромные деревья, срубленные и поваленные так, что крепкие их ветки торчали кверху. За стволами этими притаился неприятель и защищал это зеленое укрепление, знакомое кавказским героям под именем завала.

Маленькая колонна терпела еще более с правой стороны. Прикрывшись лесом, горцы стреляли на выбор. Напрасно стрелки наши силились отогнать их от опушки: чуть атака прекращалась, неприятель снова являлся на старое место. Некоторые удальцы забегали сзади по дороге и стреляли в тыл егерям. Отряд находился в явной опасности, но стоял крепко, готовый употребить последние усилия против превозмогающих, огромных сил врага.

Вдруг радостный крик пронесся по кучкам егерей; все головы повернулись назад; подмога приближалась на выручку.

По всей дороге, вправо от меня, изгибаясь, как длинный змей, и сверкая сотнями штыков, двигались два новые батальона. Люди шли спокойно, правильно, насколько позволяла неровная дорога, не уменьшая, не увеличивая шага. Впереди всех, на караковой[113] лошадке ехал молодой полковник в щегольском, блестящем мундире и, лениво покачиваясь на седле, глядел, прищуря глаза, на своих и на неприятеля, и на завал, который, казалось, горел и дымился; так горяча была пальба его защитников.

В минуту опасности у подчиненного рождается непонятное сочувствие к человеку, которого распоряжения могут доставить победу, повести к погибели или избавить от смерти... Я жадно всматривался в холодное, бледное лицо полковника, и точно... умное лицо это, спокойная посадка, самый ленивый его взгляд обещали победу и успех.

Поровнявшись со мною, он привстал на стременах: «Ложись!» — вскричал он, почти не раскрывая рта.

Но голос этот был громок и внятен. Весь отряд, стоявший между завалом и новыми батальонами, повалился на землю. Полковник поворотил голову назад, махнул рукою и рысью поехал вперед, и восемь ротных колонн, растянувшись по окраинам дороги, побежали по следам своего начальника.

Завал был охвачен с трех сторон и взят после короткой, хотя и отчаянной обороны. Горцы дорого поплатились за первые минуты успеха: со страшною потерею отброшены они были в лес и в беспорядочном бегстве сотнями гибли на штыках наших застрельщиков.

Во все время схватки молодой полковник не вынимал своей сабли из ножен, не делал ни одного восторженного жеста, весьма позволительного в таких случаях. Он остановил лошадь у самого завала и наблюдал за ходом дела, по-прежнему покачиваясь в седле и кусая перчатку на своей левой руке. Облако дыма, стоявшее над местом боя, откидывалось по временам и раскрывало, во всей ее благородной красоте, задумчивую фигуру отрядного начальника.

И — подивитесь странности человеческой натуры — я, человек не воинственный, враг батальных сцен и истребительных побуждений, я забывал весь ужас моего положения, глядя на этого совершенно незнакомого мне человека. Страстная, бессознательная симпатия, след тревожного дня, тысячи новых ощущений зарождались в моей груди. Я едва переводил дух, не заботясь ни о чем, стоял под пулями и не мог отвести глаз от этого заколдованного полковника.

Истощив все средства и не отыскавши ничего похожего на помощь, я, все с Костею на руках, вошел в лес, куда не дохватывали пули, и осторожно сложил его на мягкую траву. Он был в беспамятстве, грудь его склеилась с моим плечом от вытекшей крови, и мне стоило долгого труда отцепить мою ношу. О величине и глубине раны судить было невозможно.

Солнце уже село, и ярко-розовый цвет неба просвечивал сквозь раскинутые над нами листья. Быстро охладевший воздух подействовал на Костю: краска показалась на его лице, он тяжело вздохнул и раскрыл глаза с задумчивым изумлением дитяти, которое просыпается на незнакомом месте. Боль в груди разом дала себя почувствовать; он вскрикнул и ухватился за сделанную мною наскоро перевязку. Страшная лихорадка южных краев начала его мучить, а у нас не было ничего, кроме моего кургузого сюртука.

— Что, очень болит? — спрашивал я Костю, стараясь отогреть холодные его руки.

Однако он не слыхал моих вопросов, не отвечал на мои ласки. То он метался и бредил, то приходил опять в себя, сердился на меня с обычною своей вспыльчивостию, жаловался на боль и на холод, — то звал к себе сестру, то командовал и воображал, что сражается. Воинственные эти порывы, так несогласные с его прежним равнодушием к военным сценам, сильнее всего потрясали мою душу.

Пальба давно уже затихла, я был уверен, что отряд стоит недалеко; казалось мне, что невдалеке от нас мелькали поодиначке белые солдатские фуражки. Я хотел привстать с земли, но у меня не было силы, — хотел громко закричать, но у меня не хватило голосу. Я еще переносил усталость, пока стоял на ногах, а короткие последние минуты отдыха, как водится, расслабили меня окончательно. Будто иголки кололи меня по всему телу, ноги мои не двигались и страшно болели около колен; левая рука моя замерла и будто вытянулась вершка на два, перед глазами моими танцевали и деревья, и пни, и толстая трава. В утомлении, близком к обмороку, я нагнулся к Косте, инстинктивно прижался к нему и начал было засыпать.

В это время маленькая и худенькая рука опустилась на мое плечо и чей-то громкий, но до чрезвычайности приятный голос обратил ко мне речь на французском языке. Я с усилием повернул голову, передо мною стоял тот молодой полковник, о котором я только что рассказывал.

— Ступайте же скорее ко мне, — говорил он, — soyez le bienvenu, monsieur[114], ваш отряд далеко, очень далеко, переночуйте с нами.

Он заметил мое утомление, нагнулся, взял Костю на руки и помог мне подняться.

— Бедное дитя! — сказал он скорее с досадою, чем с жалостью глядя на моего товарища, — когда эти ребятишки перестанут соваться к нам да мешать только...

Мы подошли к биваку, — я едва передвигал ноги. Начальник позвал одного из офицеров и передал ему меня с большою заботливостию.

— Зайдите же завтра ко мне, — сказал он, ласково прощаясь со мною, — я вас видел обоих в Ставрополе и хорошо помню. Я командир ***ского полка, Реццель.

При имени этого человека, прославившегося своими причудами храбростью, я хотел сделать какой-то почтительный жест и чуть не свалился с ног.

Не помню, кто меня взял за руку, отвел меня к огню, влил мне в горло рюмку водки и потчевал чаем. Вслед за тем я уснул, как убитый.

На другой день я проснулся очень поздно. Страшное расслабление чувствовал я во всех членах, глаза поминутно раскрывались и слипались снова, рассудок лениво колебался и упорно отказывался начинать обычную свою работу. Сон мой был так крепок, что я не слыхал ни перестрелки, ни гвалту, который случился ночью. Горцы-таки не оставили нас в покое; србравшись в лесу, они перед утром нападали на передовые караулы. К счастию, в то время приходила смена, и двойной комплект пикетов встретил нападение. Барон Реццель, так рассказывали офицеры, болтавшие около меня, первый явился на место схватки, с обычным эффектом тихонько проехал под неприятельскими пулями, задержал нападающих и отбросил их назад в лес. Затем, не похваливши, не похуливши своих подчиненных, он уехал прочь и дал полный отдых своему отряду.

Соседи мои заключили свой разговор восторженными похвалами Реццелю, а затем один из них поглядел на меня и изъявил беззаботное сомнение о том, жив ли я еще?

Я все еще вполовину только проснулся и в каком-то забытьи слушал эти речи. Слова офицеров ясно представлялись моему воображению, не затрогивая рассудка, и рисовались передо мною какими-то грезами, как водится впросонках. То видел я пред собою кучу лезгинцев с длинными носами, то стояла жиденькая фигурка молодого полковника с длинными черными усами, с театрально-холодным выражением лица. На минуту я совершенно убедился, что все слышанное мною сон: офицеры начали пересчитывать убитых и раненых, тогда я начисто отказался верить, что есть на свете убитые и раненые, и силился проснуться. В голове моей даже мелькнуло такое соображение: не начитался ли я на ночь Марлинского, и не потому ли мне грезятся такие невероятности.