Я забыл и старика, и Костю, и красоту ландшафта, раз посмотревши на знакомые уже мне черты Веры Николаевны. До сих пор не встречал я ни одной женщины, которая бы красотою или хотя грациею равнялась с этой «барышнею», воспитанною в каком-то заведении, проживающею свой век в глуши, чуть не в Саратове. А вы знаете, что вкус мой недурен и, главное, беспристрастен.

Вы человек не сантиментальный, а потому не найдете странным, если я сравню Вериньку с отличнейшею арабскою лошадью. Лучшего сравнения я не знаю, в нем и жизнь, и красота, и энергия. Каждое движение Вериньки говорило про жизнь, про смелую ее душу: она, казалось, жила скачками, деятельность и быстрота слышались в каждом ее слове. Надобно было видеть, с какою заботливрстию вела она слабого старика: но легко было приметить, что ей не по душе была такая прогулка, ей бы хотелось взять отца на руки, носить его по саду и по роще, шуметь с ним, смешить его, бегать и болтать с ним без умолку.

А все-таки портрет говорил правду: в короткие минуты моего наблюдения я четыре раза заметил в голубых глазах Вериньки невыносимо грустный, непостижимый отблеск сосредоточенного уныния...

— Помучила ж ты меня, ветреница, — ласково говорил генерал, — вот тебе и пошли навстречу, а, я чай, сорванец наш уже дома.

— Ну, так марш домой! — послышался звонкой голос Вериньки, — давайте, сбежим ли мы с горы?

Движение ее было так выразительно, что мне показалось, будто бы она отбежала на полдороги.

— Стой, стой, экой скакун! — и генерал придержал ее за руку, — я совсем измучился... не прежние времена.

Дочь посадила старика на камень и ласково прижалась к нему.

— Вы же виноваты, а не я, — тихо сказала она, — заслушалась я вас и вон куда мы забрели...

Глаза старика весело блеснули, и стан его выпрямился.

— Ну, на чем же я остановился! — спросил он, что-то припоминая. Вера Николаевна смешалась.

— Около Дрездена...[106] — сказала она, но отец уже продолжал свою речь.

— Так вот эти дураки австрийцы и ждали кирасир, а ров у них был под боком. Такой туман уж на них нашел, и забыли, что весь порох дождем смочило. Я с батареей стоял у края оврага, вижу, наскочила конница, австрийцы чик-чик, да и только... хоть бы одно ружье выстрелило... Страшно было посмотреть, как начали топтать их французы. Все шестнадцать батальонов перепутались, натыкались один на другой, бросали ружья, падали в ров, а помощи нельзя было подать: обходить надо было версты три...

Надобно было видеть, с какой любовью слушала молодая девушка историю кровопролития, которое, по всей вероятности, интересовало ее столько же, сколько меня перевороты в японской империи. Но генерал увлекся своим рассказом, голос его становился громче и громче, и когда дело дошло до бедствий его батареи, он встал с камня и бодро пошел к дому, чуть-чуть опираясь на хорошенькую свою спутницу.

Тогда я разбудил моего товарища, дал ему оправиться, и мы пошли догонять старика. Свидание было самое радостное: что-то вроде слезы блеснуло на маленьких глазах генерала. Он принял меня радушно, благодарил за дружбу к его сыну и по врожденной своей ворчливости тут же побранил Костю.

— Коли хочешь пешком ходить, — сказал он насчет нашего последнего странствия, — незачем было за лошадьми посылать. А то поднял с утра весь дом на ноги: шум, беспорядок... Да и что за нетерпение такое?..

Вера Николаевна шутя обратилась к отцу:

— Пусть себе ходят, надо им привыкать, — сказала она. — Нечего баловать этого шалуна, ведь и вы ходили на своем веку.

Старик успокоился и ласково поглядел на сына, которому уже тяжела становилась нотация.

— Экая спартанка! — закричал Костя, до сих пор не выпускавший сестру из своих рук, и стал целовать ее изо всей силы.

Я мало видел сцен милее свидания этих двух детей, без памяти влюбленных друг в друга. Они поминутно затрогивали один другого, хохотали, пели, болтали такой вздор, что я не мог понять ни одного слова... Эти два живые, грациозные, взбалмошные существа так подходили одно к другому, были так милы, что старик нежился, глядя на них.

— Кстати, — сказал Костя, обращаясь к сестре с важным видом, — я хочу тебя поисповедывать немножко.

Вера Николаевна звонко захохотала и посмотрела брату в глаза. — Еще надуйся, еще серьезнее... — промолвила она, поцеловала Костю, снова рассмеялась, толкнула его и сама отскочила в сторону. Костя бросился за нею, в две секунды они отбежали от нас далеко... потом сделали крутой поворот и снова подбежали к нам. Веринька, вся запыхавшись, прибежала первая и взяла отца под руку. Опять оттенок тоски промелькнул в ее глазах и опять все исчезло.

— А вот и Марья Ивановна, — проговорил генерал, обратясь ко мне.

Прямо на нас двигалась натянутая фигура высокой, худощавой женщины, одетой с несообразным великолепием и с великим безвкусием. Только безвкусие это возбуждало не смех, а какое-то тяжелое, мрачное чувство. Костюм мачехи, как одежда театральных злодеев, поражал глаза ярким смешением черного цвета с красным, и зловещие эти цвета бросали угрюмый оттенок на лицо генеральши, и без того не совсем привлекательное.

Не обращая внимания ни на меня, ни на Костю, женщина эта подошла к генералу, который совсем притих и съежился.

— Кончится ли это, Николай Алесандрыч, — сказала она, обращаясь к мужу с самою дерзкою миною. — Третий день шатаетесь вы навстречу да беспорядки делаете! И опять в одном сюртуке! Кого удивлять собрались? А все вы, матушка.

Вера Николаевна закусила губу, быстро подошла к мачехе, поправила ей мантилью и что-то шепнула на ухо. Весь гнев хозяйки будто исчезнул, она слегка кивнула падчерице, поклонилась мне, поздоровалась с Костею и поцеловала его.

Светлые глаза Кости впились в глаза мачехи и не опускались даже в то время, когда она его целовала. Пытливость, заботливость, недоумение светилось в его открытом взгляде: неопытный ребенок смутно сознавал, что мачеха много значит в их семействе, что узнать женщину эту необходимо, прежде чем допрашивать Вериньку.

После первых расспросов Костя отвел глаза от мачехи, посмотрел на отца, на сестру и о чем-то задумался.

Но я был опытнее Кости, я знал семейную жизнь, видел много дурных женщин на своем веку. Много разгадывал я по черным, неприятно блестящим глазам мачехи, по ее перерывистому, сосредоточенному голосу, по раздражительному румянцу, не сходившему с ее желтого лица.

— Итак, — спросила меня Марья Ивановна, продолжая начатой разговор, — вы бросили и Петербург, и столичную жизнь, и роскошь?

Я отвечал, что блеск и роскошь не дались на мою долю, а потому и Петербург оставил я без сожаления.

Дом был невдалеке, а потому мы всею компаниею ускорили шаг. Я вел Марью Ивановну и, желая наблюдать за этою женщиною, толковал ей про театры и «салоны», в которых нос мой никогда не показывался. Генерал заговорился с садовником и отстал от нас, Костя и Веринька шли сзади и спорили. До чуткого моего уха доносились такие выражения:

— Да это чучело! — говорил Костя. — «Пустое, я люблю ее без памяти». — Она вас мучит! — «Это ты с чего взял». — Я ее расспрошу сам. — «Этим ты меня обидишь». — Да расскажи ты мне. — «Ну, полно, экой капризный мальчишка!».

Я удвоивал шаг и заговаривал генеральшу. Она толковала про разврат и неповиновение крестьян, про непростительную слабость старика Надежина. Веринька, переговариваясь с Костею, с напряжением вслушивалась в наши речи.

Положение бедной девушки казалось мне сходным с положением самолюбивого бедняка, к которому напросился в гости богатый и прихотливый приятель. Напрасно голяк потчует его лучшими сигарами, напрасно удвоивает он свою заботливость, лжет напропалую, — не скрыть ему нищеты и замешательства, не украсить ему жалкой своей квартиры, не отуманить зорких глаз посетителя.

Ясно, что в семействе генерала дела шли не ладно, видно было, что на долю Веры Николаевны приходилось много горя; но дальнейшие подробности узнать было трудно, особенно для Кости. Веринька распоряжалась всем домом, мачеха, по-видимому, умела только бредить о столице и об аристократии; но мало этого: чуть готовился какой-нибудь спор, чуть генеральша собиралась побранить бедного своего мужа, чуть Костя начинал до чего-нибудь допытываться, тотчас являлась на сцену Вера Николаевна. Появление ее походило на явление ангела хранителя: все умолкало, все начинало улыбаться и приходило в спокойное состояние.