Итак, в одно ясное утро, я со страхом подошел к месту нового моего жительства. Но едва прошел я в ворота, бодрость явилась ко мне бог знает откуда. Обширное старое строение обхватило меня своими полукруглыми флигелями, а из-за их крыш возвышались старые деревья, далеко перевышавшие собою строение. Широкая белая лестница вела наверх.
Я спросил, где найти господина Шарле, и со страхом вошел в его квартиру. Меня встретила сухая, облизанная фигура, которой возраста определить было невозможно. Под носом этой фигуры торчали вместо усов какие-то клочки, подбритые до нельзя, бакенбарды в виде запятой начинались у ушей и около ушей же оканчивались. Казалось, на этом лице только и было, что кусочки усов да бакенбарды; и нос, и рот, и глаза как-то исчезали, были совершенно незаметны.
Каково же было мое удивление, когда это холодное существо дружески подошло ко мне, обняло меня правою рукою и стало ходить со мною по комнате. Ласковые речи лились из уст господина Шарле; я слушал все эти любезности, краснел и почитал себя счастливейшим человеком на свете.
— Я вижу в вас не воспитанника, а моего помощника, — говорил хитрый француз, — ваш возраст, ваша солидность ручаются мне, что вы не откажетесь делить часть трудов моих со мною.
Я кланялся и благодарил.
— Вы поступите в старший класс? — говорил мне содержатель пансиона. — Иначе и нельзя. Вы будете иметь большое влияние на товарищей, иначе и нельзя. Старайтесь же хранить это влияние, употреблять его на пользу, на поддержание порядка.
Он сел в кресло и тяжело вздохнул.
— Дети лучших семейств, — продолжал он, — портятся и портятся с каждым днем. Много горя готовит себе молодое поколение; не дай бог дожить мне до того тяжелого времени.
— И в моем пансионе нравственность падает с каждым днем, безнравственность, неслыханная в прежнее время, более и более вкореняется между детьми. Я вам скажу открыто: между всем пансионом вы не найдете и двух достойных вас товарищей. Удаляйтесь от них, избегайте знакомств и школьной дружбы. Я вам дам списочек самых дурных воспитанников, правда, все они дурны, — наблюдайте за ними, для их же блага, отцы их, если не они, оценят ваше благородство...
Но я избавлю вас от дальнейших разглагольствований дальновидного содержателя пансиона.
После беседы с Шарле вышел я с кучкою новых товарищей в рекреационную залу. Мы скоро познакомились, толковали о чем-то с большим жаром, только вдруг все мои собеседники, без всякой видимой причины, замолчали и с недовольным видом разошлись во все стороны.
Какой-то маленький воспитанник шел прямо на меня. За ним следовало пять или шесть старых учеников, грязных, с ленивыми и угрюмыми физиономиями. Когда он приблизился ко мне, я с радостью узнал в нем старого моего знакомого, Костю.
Свидание наше было чрезвычайно странно. Костя осмотрел меня с ног до головы с самым дерзким, нахальным видом.
— Здорово, — сказал он мне грубым голосом, — экой ты стал какой урод! Помнишь, как я тебя поколачивал?
Меня рассердило это хладнокровное невежество. В этот день самолюбие мое так баюкали, что первый неприятный толчок потряс меня через меру.
— Ах, ты пакостная шавка! — закричал я на Костю. — Да я тебя теперь...
Не успел я договорить, как уже летел на пол от толчка по ногам, который дал мне противник мой с необыкновенной ловкостию. Я бы разбил себе затылок, если б Костя не поддержал меня рукою за голову.
— Плохо тебе со мной драться, — говорил он, подымая меня с полу. — Хорошо, что хоть драться выучился. Пойдем к окну.
Он сделал знак сопровождавшей его компании, и она покорно удалилась в сторону.
Костя нисколько не вырос в три года после своего поступления в училище. Можно было подумать, что тяжкая болезнь остановила его развитие, если б этого не опровергал здоровый вид и грациозная пропорциональность миниатюрных его членов. Красота его превосходила всякое вероятие, даром что он делал все возможное ей во вред. Куртка его была без пуговиц и вся изорвана, лицо исцарапано и перепачкано, но все-таки оно сохраняло прежнюю свою миловидность. В жизнь свою я не видал ничего грациознее его полненького, но смело очерченного лица, его маленького рта, который гордо и дерзко выдавался вперед. Глаза его блестели тихим блеском, как звезды в темную ночь. Одним словом, ни неряшество, ни сдвинутые брови, ни постоянно дерзкое, даже злое выражение его лица, не могли помешать Косте быть самым красивым ребенком.
— Зачем ты сюда пришел? — спросил он у меня, вскочивши на подоконник и болтая ногами. — Удирай лучше, просись опять домой.
— Да и дома-то мне не было радости, — отвечал я с вопросительным видом.
— Помню, бедняжка, помню, — говорил Костя, припоминая нашу жизнь. — Худо тебе приходилось, да то хоть люди были...
— Будто уж у вас все такие! — спросил я, и сам испугался.
Глазенки Кости вспыхнули, как фосфорные спички при воспламенении.
— А... здесь! — проговорил он, стиснув кривые свои зубы с детски-враждебным выражением, — здесь не люди!.. я бы их прибил всех... — продолжал он с увлечением.
— Полно, Костя, — сказал я на это, — тебя избаловал твой дядя. Что ж делать! все, видно, горюют...
— Здесь все собаки, — продолжал он свою странную рекомендацию, — все или кусают, или ползают. Я бы убежал отсюда, да некуда...
Я смотрел на него с удивлением.
— Будем же приятели, — сказал он опять. — Смотри же, с нами за наших, а коли фискалить вздумаешь... да я знаю тебя, куда тебе!
Он подал мне крошечную свою руку, всю выпачканную и жесткую, как дерево.
В ато время к нам подошел немец-гувернер, с рыжими бакенбардами, розовыми щеками, в очках и с недовольною миною.
— Что это, Herr Nadeschin, — сказал он строго, обращаясь к Косте, — опять куртка в чернильных пятнах? Когда я вам столько раз... когда сам господин Шарле вам приказывал? Вы жалкое, потерянное дитя!
Глаза Кости вспыхнули и на этот раз загорелись постоянным пламенем. Френетическое[97] бешенство подняло его грудь, все члены его затряслись и вдруг замерли. Сам гувернер безотчетно струсил, смешался, почти съежился под магнетическим влиянием этого взгляда. Я не знаю, что бы случилось, если б я, пользуясь тем, что держал его руку, не притянул его к себе изо всей силы. Гувернер, не кончив нотации, опасаясь слишком сильной сцены, отошел от нас.
Большого труда стоило мне успокоить Костю. Не раньше как через четверть часа, глаза его стали тускнеть и тело пришло в обыкновенное положение. Тогда он оценил мое участие.
— Спасибо тебе, Алексей, — сказал он мне, положив руки на мои плечи. — Спасибо, что ты обо мне позаботился. Когда-нибудь сочтемся. Прощай.
Около нас стояла кучка воспитанников.
— Прочь, мальчишки! — закричал на них Костя, и толпа почтительно расступилась. Он пошел в другую залу, и за ним последовали угрюмые его телохранители.
— Странный мальчик! — сказал я одному из новых моих приятелей.
— Берегитесь его, — отвечал тот. — Он сядет на вас верхом и введет в беду. Недаром его никто терпеть не может. Весь класс с ним не говорит.
— А! речь о Надежине? — вмешался в разговор один из гувернеров. — Точно, берегитесь его: это ужасный мальчишка.
Двойная эта рекомендация сбила меня с толку. Невозможная вещь, чтоб старшие бранили того воспитанника, которого не любят товарищи, да и товарищи не ругают учеников, которые в открытом раздоре с гувернерами.
Результат всего этого был тот, что я горячо захотел сблизиться с Костей, что мне и удалось. Участие и приязнь были так незнакомы старому моему приятелю, что он предался им от всего сердца. Правду сказать, все невыгоды падали на мою сторону: хитрый мальчик заставлял меня писать для себя сочинения, брать у других для него книги и не раз пытался ввести меня в одну из тех историй, которыми изобиловала его бурная школьная жизнь. Напрасно пытался я как-нибудь взять верх над этим непонятным существом: пробовал я отказывать во всех его просьбах, пробовал не говорить с ним по дням, пробовал даже самую пошлую меру: читал ему наставления... Костя точно оказывался самым негодным мальчишкой.
