С другой стороны, чуткий Дружинин осознавал, что в целом его время прошло, наступала другая эпоха, и он прекратил с 1861 г. критическую деятельность в области русской литературы. В 1864 г. его не стало.
Многолетний Дневник Дружинина отразил все этапы его жизни и творчества. В сохранившейся части он охватывает 1843—1858 гг. Дневник этого писателя, впервые публикуемый в настоящем издании, помимо его общекультурной, исторической ценности, важен тем, что по-новому раскрывает мировоззрение, внутреннее состояние, неповторимую индивидуальность автора. Конечно, необходимо делать коррективы на авторские установки относительно «чужого глаза», т. е. сознательные установки на возможность чтения дневника другими лицами, а кроме того, следует осторожно относиться к саморазоблачающим откровенностям автора. Например, он пишет о своей лености, эгоизме и т. п. Даже в художественных набросках Дружинин, со свойственным ему обостренным вниманием к неверному звуку и неприятием фальши, может усмотреть своего рода «ложь» (ср. высочайшую требовательность Л. Толстого к себе как человеку и художнику, отображенную и в публицистике, и в письмах, и в дневниках: там тоже найдем сходные упреки и самоупреки во «лжи»). Необходимо помнить об этом. Дневник Дружинина оказывается замечательным документом, раскрывающим совершенно неизвестные стороны характера, поведения, взглядов автора и проясняющим некоторые обстоятельства, пусть даже и известные в общих чертах исследователям.
Материалы дневников особенно важны для изучения внутреннего мира лиц, раскрывающих в статьях, повестях, устных беседах, письмах лишь часть своей души и жизни, оставляя для себя многое, особенно то, что касается тонкостей личных, интимных переживаний. И наоборот, у писателей, довольно откровенно несущих читателю или собеседнику все глубины своей натуры, все тайны своих воззрений, дневники, как правило, менее интересны.
Смеем утверждать, что у Льва Толстого дневник, если не считать некоторых важных подробностей, мало что добавляет нового к его художественным и публицистическим произведениям, к письмам, к устным беседам. В то же время ровесник Толстого, осторожный и замкнутый Чернышевский, оказался бы для исследователя как личность, как индивидуальность, как социальный тип несравненно более обедненным и односторонним, если бы не были известны его дневники.
В творчестве Дружинина мы находим много противоречивого, часто даже не в связи с глубиной и сложностью взглядов, а из-за путаницы, слияния сразу нескольких систем или факторов, воздействующих на письменный (или печатный) текст. А Дневник помогает кое-что распутать, разобраться в противоречивости и объяснить многое, что осталось бы навсегда непонятным или даже загадочным.
Записи Дневника запечатлели побуждения человека живого ума, широкого кругозора, благородного и независимого. Его общественный темперамент объясняет его роль в журналах, к сотрудничеству в которых он умел привлечь многих литераторов. В свете его культа дружбы и солидарности между писателями становится ясным, почему именно Дружинин стал организатором Литературного фонда.
Дореволюционные и советские исследователи считали, что воздействие школы Белинского обусловило успех ранним повестям Дружинина, а затем он увлекся «чернокнижием», бытовым и творческим, придерживался либеральных принципов и был глашатаем «чистого искусства». Автор этих строк внес в эту концепцию некоторые уточнения, обнаружив, что во второй половине пятидесятых годов Дружинин стал осторожно отказываться от крайностей эстетизма — не без влияния Чернышевского и Добролюбова[1219]. Н. Н. Скатов в своих статьях о Дружинине еще больше подчеркнул связанность его критики с критическими работами Чернышевского и Добролюбова, и в сходстве, и в отличии[1220]. Но тем не менее все исследователи признали, что к началу шестидесятых годов иссякают творческие возможности Дружинина.
Не следует думать, что издание Дневника разрушает эту схему — он лишь значительно уточняет и корректирует ее. Если говорить об общем и о главном, то самое существенное, что вносит Дневник в наше понимание личности и творчества Дружинина, — это свидетельства о большей демократичности писателя, чем казалось ранее. Чуть ли не с первых страниц Дневника звучат тирады против сословного и корпоративного разделения общества, против принуждения и эксплуатации; заметно внимание к человеку независимо от его общественного положения. Особенно ярка запись от 16 января 1846 г.: «Боже мой, за что на одного человека, который ест трюфли, сотни глодают черствый хлеб, на одного, который сидит в театре, десятеро бедняков мерзнут около лошадей на подъезде, на одного офицера, который сидит покойно в караульной комнате, десятки солдат жмутся в одной комнатке и сидят сутки на хлебе и воде, не смея заснуть более двух часов». А дальнейшие рассуждения об обездоленности простолюдинов как будто протягивают прямые нити к многим соответствующим тирадам Салтыкова-Щедрина пятидесятых-шестидесятых годов; очерк спокойной, безропотной кончины простого человека как бы предваряет рассказ Л. Толстого «Три смерти». Острое чувство социальных несправедливостей, сочувствие к униженным говорят о родстве его прозы с магистральными проблемами русской литературы.
Дружинин думает об улучшении жизни своих крестьян (см. записи от 23 сентября и 22 ноября 1853 г.), он сочувствует солдатам в их тяжкой армейской жизни. Поверхностные «воинственные» очерки, касающиеся событий Крымской войны, вызывали у него отвращение именно в связи с раздумьями о солдатских судьбах. Когда 8 октября 1854 г. Дружинин описывает, как его крестьян сдают в рекруты, он при виде народного горя не удерживается от гневных слов в адрес «всех бесстыдных мерзавцев, толкующих о трофеях, военной славе и прочем в таком роде». Трезвые очерки офицерской и солдатской жизни, содержащиеся в Дневнике (см., например, запись от 10 августа 1845 г.), многое разъясняют в художественных произведениях Дружинина (см., например, описания военных сцен и прямые антивоенные тирады в «Рассказе Алексея Дмитрича»).
Дружинин, несомненно, по воспитанию и убеждениям был деятелем либерально-дворянского лагеря, даже «аристократом». И многие его высказывания подчас как-то не вяжутся с демократизмом (для сравнения напомним: М. Бакунин, к примеру, несмотря на революционно-демократические принципы, в быту часто вел себя как настоящий барин и законченный эгоист). Когда мы читаем прямые политические высказывания Дружинина, в том числе и в Дневнике, то в них чаще всего соседствуют откровенно либеральные воззрения с откровенным же политическим антидемократизмом (см., например, запись от 17 сентября 1845 г.).
Мировоззрение Дружинина вобрало устои, свойственные людям его круга, его домашней среде, офицерской аристократической молодежи Пажеского корпуса. Но общий дух эпохи, писательская среда (Григорович, Боткин, Анненков, Тургенев), в которой он вращался, поддерживали его либеральные настроения. Была, однако, и другая среда, которая тоже оказала существенное воздействие на воззрения писателя: было солдатское и крестьянское окружение. И был деятель большого влияния — Белинский... Органический душевный демократизм тянул Дружинина к художнику Федотову, поэту и критику Ап. Григорьеву, драматургу Островскому — об их творческих и человеческих достоинствах он оставил ценные заметки как в Дневнике, так и в статьях.
В личности, в привычках, в поведении Дружинина смешивались разнородные стихии, в Дневнике запечатлен противоречивый образ писателя. Мы ради исторической правды не должны закрывать глаза на «аристократические» пристрастия Дружинина, что, конечно, существовало (отметим органическую психологическую несовместимость Дружинина с кругом литераторов-семинаристов по образованию и воспитанию). Но не следует прямолинейно воспринимать дворянское «джентльменство» Дружинина. Как видно из Дневника, «аристократизм» автора оказывается защитной реакцией против тех же «аристократов», представителей «света», против пошлого мира офицеров и чиновников и даже против собственной семьи (с матушкой и братьями, между прочим, Дружинину трудно жилось под одной крышей). И в этом же контексте следует читать частые пассажи в Дневнике относительно одиночества и чуждости миру, обществу: «Он был чужестранец, как и я» (16 августа 1855 г.). Эти слова оказываются грустной констатацией реальности, которую следовало бы изменить. Как счастлив бывал Дружинин, когда ему удавалось сблизиться с людьми, живущими близкими ему духовными и творческими интересами!
