В итоге он сдался, только бы не слышать брюзжания Эммы. Оставался один-единственный вопрос: где взять надежную охрану?

Эдмунд сгодился бы, — недаром же его прозвали «Железнобокий», — но он уехал с новобрачными на север, и его нельзя было вызвать оттуда. Он, наверное, теперь охотится да пьет с Утером в Нортумбрии, пока его бедный отец сидит здесь, в Лондоне, и выслушивает невесть что…

Эмма подумала назло королю предложить вызвать Торкеля. Восточная Англия рядом, и было проще простого послать гонца в те имения, которыми, скорее всего, владел Торкель. Но она понимала, что король разъярится и тотчас возьмет назад свое обещание отпустить ее.

Дело кончилось тем, что сенешаль[22] спешно подобрал сопровождение под командованием тана, который дальше отправится в Глостер.

— Да уж, таким окольным путем мы доберемся быстрее, — иронически прибавила Эмма, прощаясь с королем.

— Ничего, справитесь. Если что, дожидайся меня.

— Да нет, спасибо, все прекрасно. — Она жалела своего бедного короля, за последние годы он превратился в тощего старика, хотя ему не было еще и пятидесяти. Она сняла с него шляпу и поцеловала в лысину, которая придавала столь несвойственный ему набожный вид, и добавила при этом, что надеется, что скоро он отправится вслед за ней.

— Мне нечего делать в Винчестере, — ответил он. — Представляю себе, как он теперь выглядит. Нет, если я покину Лондон, то только ради дела — да я и сам еще толком не решил.

Значит, его запреты были всего лишь отговоркой! Эмма рассердилась, и ее жалость к нему исчезла.

В конце концов, все решилось в одно майское утро. Эмма была вынуждена ехать в карете ради Годы. Она с кормилицей и ребенком сели в одну карету, а Эдит и мальчики — в другую. И они тронулись в путь, через Лудгейт; за ними медленно тянулась свита, сквозь уличную толчею и под громогласные выкрики; люди, казалось, не желали даже потесниться, пока не получали тычков в плечо. Выкрики тана и обращения к толпе «дать дорогу карете Ее Величества» побуждали народ только останавливаться и глазеть еще больше. Эмма подумала, что надо бы улыбнуться и поприветствовать народ, пока они медленно продвигались в толпе. Но когда она увидела, как одна женщина сплюнула себе под ноги и выкрикнула: «Чужеземка!», она сразу втянула голову назад в карету и опустила шторку.

Вскоре карета начала подпрыгивать на колдобинах сельской дороги, и Эмма вновь открыла окошко и полной грудью стала вдыхать весенний воздух. Она успела позабыть, как вообще пахнет чистый воздух. И как выглядит чистая вода.

— Взгляни, Года, как красиво поблескивает ручеек, — пела она.

Но Года уже успела устать от поездки и хныкала на руках у кормилицы, поэтому Эмма наслаждалась в одиночестве. Пока и сама не утомилась от воздуха и тепла, задремав в уголке кареты. Последней ее мыслью было: как только приеду домой, сразу же искупаюсь в Итчене.

Дорога, по которой они направлялись на запад, пролегала через Сильчестер и вела далее в Винчестер. Путь был не близкий. Новый тан не сумел найти нужного направления, катера рывком остановилась, и тан вынужден был признать, что они заблудились. Свита подняла ропот; его предупреждали, мол, едем неверно, но он не захотел слушать ничьих советов. Посыпалось одно предложение за другим, куда следует повернуть, чтобы выбраться на дорогу к Винчестеру. Даже Эдвард смог вычислить, что надо ехать налево. Так и сделали — и вскоре выбрались на какую-то неизвестную дорогу.

Эмма усадила всех детей и кормилицу в одной карете, а сама поехала с Эдит. Разумная монахиня обычно всегда помогала советом, и если ничего не могла придумать на этот раз, то все равно с ней было интересно побеседовать.

— Здесь так безлюдно, — пожаловалась Эмма. — А ведь мы, должно быть, находимся в центре Южной Англии.

— Люди, наверное, уехали отсюда, решила Эдит. — Вон еще один сгоревший двор.

У маленькой боковой дорожки они увидели несколько человек. Те стояли и смотрели на проезжающих, но когда тан позвал их, они повернулись и бросились бежать что есть мочи.

— Босые, — вздохнула Эмма, — разве у них нет даже обуви?

Эдит взглянула на Эмму и спросила, не шутит ли она. Как может королева быть столь неосведомленной?

— Среди простых крестьян мало кто имеет обувь. А рабы ходят босыми круглый год. У этих убежавших головы не обриты, значит, они свободные люди. Раз уж у них нет средств на обувь в мирное время, то теперь они тем более не могут приобрести такие вещи.

Эмма с трудом могла в это поверить, но Эдит, как правило, знала лучше ее. Неужели столь же плохи дела дома, в Нормандии?

Как давно это было, когда она называла Нормандию «домом»…

«Дорога», по которой они пытались ехать, оказалась ужасной, и Эмма уже велела тану поворачивать, как вдруг дорога резко оборвалась. Казалось, они выехали на заброшенную усадьбу с небольшой деревушкой вокруг. И впервые за этот день подданные Эммы не убежали в лес, завидев свиту королевы. Может, потому, что тан покачал своим щитом, вверх-вниз, в знак того, что они пришли с миром?

Все эти люди тоже были босыми. Они осторожно приблизились к карете. Конечно, наступает лето, и этим все объясняется…

В ближайший час Эмма больше узнала о жизни в Англии в эти лихие времена, чем за прошедшие десять лет.

Крестьянин извинился: им нечего предложить, ибо весь свой скот, за исключением одной коровы, он вынужден был продать, чтобы сперва уплатить налог на флот Стреоны, а затем — на выкуп датчанам. Угощать приходилось Эмме, и решили, что здесь же в усадьбе они и пообедают. Еды, которую отправил с ними сенешаль, было достаточно даже для тех, кто еще обретался в этой усадьбе и близлежащей деревушке, — таких осталось немного.

Под радостные возгласы крестьянина они вышли, один за другим, из своих карет, и расположились на обед. За столом крестьянин рассказывал о себе, и его жена, такая же босоногая, как и он, тоже отвечала на расспросы Эммы. Они поведали о том, что им было известно и на что у Эммы даже не хватало воображения.

Некогда деревенька эта была зажиточной и насчитывала несколько сотен душ. Но в девяностые годы начались кровопускания; они продолжались в новом тысячелетии и в итоге совершенно сломили их. Поборы, поборы и снова поборы! Призыв ополченцев на войну, которые так и не возвращались домой, — вместо них присылались заколоченные дощатые гробы.

Вначале деревенские платили налоги деньгами или предметами из золота и серебра, которые у них имелись. Затем они вынуждены были продавать своих рабов (Эмма подумала, что теперь-то в Нормандии, дома, рабство отменено), а некоторые сами продавались в рабство, чтобы избежать участи «свободных» крестьян и не платить налоги.

— И еще детей, — пробормотала женщина, сидевшая за столом позади других. Когда Эмма спросила, что она имеет в виду, она не смогла объяснить этого. Крестьянин тоже отвечал нехотя и внезапно завел речь о другом. Но Эмма не привыкла сдаваться, и в итоге с помощью Эдит она узнала, со слов жены крестьянина, что тот продал собственных детей в неволю.

— Он решил это не один, — поспешно вступилась она за мужа. — Я и сама пошла на это. И не только мы так решили, почти все, кого мы знаем на много миль вокруг, вынуждены были так поступить из-за нищеты.

— Это так, — подтвердил другой, — мой сосед имел пятерых детей и продал их всех. А потом повесился. Он не мог вынести мысли о содеянном, тем более после того, как узнал, что тот господин, которому он продал своих детей, перепродал их потом датчанам. Наверное, их теперь съели.

Эмма не верила, что датчане едят детей, но ее слова мало утешили крестьян.

— Но ты же сам не повесился?

Словоохотливый крестьянин рассмеялся и ответил, что он пока отстает. Затем он сразу сделался серьезным, и глаза его наполнились слезами.

— Не думайте, что я не печалюсь, что у меня нет сердца! Я каждый вечер плачу, ложась спать, при мысли об их участи.

— Ты знаешь, где они находятся?