— Я оплакиваю не Ульфа, — ответила она, — а моего удачливого короля, решившего войти в историю как тиран и злодей. Но, чтобы во второй раз не оказаться обвиненной в подобных насмешках над тобой, я предпочитаю помолчать до нашего приезда в Уордроубский дворец.

И все же в карете она вновь принялась за свое:

— Кнут, любимый, я здесь не для того, чтобы усугублять твое положение, а для того, чтобы разделить его, насколько я смогу. Но сейчас речь идет не о том, что случилось, а о том, как спасти то, что еще можно спасти.

— Но не так уж все плохо, — попытался он пошутить.

— Хуже, чем тебе кажется, — ответила она. — В Уордроубе ты встретишься с архиепископом Кентерберийским, но о чем бы не пошел разговор, знай, я на твоей стороне и хочу тебе только хорошего.

Это прозвучало зловеще. И он почувствовал, как в душе его вскипела злость: какое право имела Эмма вызывать архиепископа, чтобы покарать его? Но ему удалось сдержать себя, лучше уж довести этот разговор до конца, если он так необходим.

Не очень-то радостно встретил короля и его старый друг Этельнот.

И вот они уже сидят в парадном зале дворца. Насколько видит Кнут, столы пусты. После такого длительного путешествия ему не предложили даже глотка пива. Может, и это входило в обряд искупления грехов? Этельнот сложил свои белые ладони. Словно две хлебные корочки, думал Кнут, — и хоть бы ломтик закуски между ними.

— Король Кнут, сын мой, — откашлялся архиепископ, и Кнуту пришла на ум еще одна суетная мысль: его уже успели назвать «любимым» и «сыном» — кажется, предстоит тяжелый день. — Я благодарен за то, что встретил тебя сразу же, как только ты прибыл в Англию, — продолжил Этельнот. — Случившееся в Роскилле уже настолько сокрушило некоторую часть моих братьев во Христе, что они даже требуют созыва Синода. Меня бы очень обрадовало, если бы наш сегодняшний разговор сделал последнее излишним.

— Я уже успел заплатить за содеянное, — вставил Кнут, — и откровенно говоря, я не понимаю, чего от меня еще хотят?

Этельнот едва заметно улыбнулся.

— Именно этого «не понимаю» я и боялся, король Кнут. Никакой платы за содеянное недостаточно, если христианский король совершает ужасное преступление из тех, что может представить себе Церковь. Ты приказал убить человека, своего зятя, — и это очень дурно. Но ты сделал это в храме Божьем. Лишь сущие язычники или разбойники, отпавшие от Церкви, решались покушаться на право убежища. И ты посмел совершить подобное преступление, ты — считавшийся до сих пор украшением христианства, по крайней мере, здесь в Англии.

— Я сделал пожертвования в церкви в Роскилле, совершенно добровольно. — Кнут начинал сердиться. Вряд ли это можно было бы назвать «разговором». Этельнот даже не выразил желание выслушать его рассказ!

Архиепископ вздохнул и посмотрел на Эмму.

— Что нам делать и как говорить, чтобы король начал слушать нас? — смиренно недоумевал он. — Нам, любящим короля Кнута?..

Эмма пока еще не проронила ни слова, но Этельнот все же предполагал, что она успела сказать кое-что во время их поездки.

— Мне кажется, нам необходимо сделать все, чтобы король совершенно ясно понял: его святотатство оказало огромное воздействие на других князей-христиан, — спокойно сказала она. — И тогда он возможно, освободится от своего ограниченного расчета «око за око» и «зуб за зуб», и поймет, что речь идет о его положении короля-христианина.

Кнут вздрогнул при слове «святотатство». Неужели все так плохо? Он почувствовал себя обескураженным из-за того, что оба они говорили о нем так, будто он не присутствует при разговоре. Еще одно ужасное церковное слово коснулось его сознания — отлучение от церкви. Неужели Церковь смеет угрожать ему остракизмом? С отлученным не разговаривают — а говорят о нем, как сейчас это делает Эмма и архиепископ…

А Эмма уже разошлась и рвалась продолжать разговор, но Этельнот остановил ее.

— Как только что сказала твоя королева, — начал он, — речь идет о твоем положении короля-христианина. Но когда sacrilegium — твое святотатство — станет известным при дворе или, вернее сказать, при королевских дворах во Франции, и когда об этом станут рассказывать в Ахене и в Упсале, да, и даже в Новгороде, тогда все станут креститься и говорить: «Этот Кнут такой же дикарь, как и его языческие предки, другого и нельзя было ожидать от него — он не знает предела!» Представь себе, что почувствуют английские посланники, услышав нечто подобное о своем короле? Что им отвечать?

— Что король Кнут очень много хорошего сделал для церкви в Англии, — вклинилась Эмма, к большому удивлению Кнута.

Этельнот одобрительно кивнул.

— Вот именно. И все же короля Кнута будут помнить как английского короля, совершившего убийство в святом месте… — Архиепископ печально посмотрел на короля, облизывавшегося, словно нашкодивший кот. — И все же ущерб твоей чести — не самое худшее, с точки зрения Церкви! Если Церковь серьезно не накажет тебя, другие «владыки» последуют твоему примеру и станут преследовать своих врагов в церковном пространстве. Мол, хоть папа и епископы утверждают, что убийство человека, находящегося под защитой Церкви, — смертный грех, но Кнуту, королю Англии и Дании, все же удалось выкрутиться, так что нечего и нам беспокоиться.

Архиепископ умолк, дабы дать королю возможность обдумать услышанное. А потом обратился к Эмме:

— Мне кажется, что королю надо бы промочить горло — да и я сам не отказался бы от глоточка сидра.

Эмма поспешно вызвала слуг. Пока слуги приносили освежающие напитки, наступил перерыв в экзекуции. Но очень недолгий, поскольку слуги были готовы к такому приказу, они все уже приготовили заранее. Кнут жадно пил пиво. Его жажда возникла не столько от поездки, сколько от архиепископской взбучки.

— Если я понимаю вас правильно, — сказал король, утирая усы и бородку, — принесенных мною извинений недостаточно? Что еще требуется от меня?

— Покаяния в душе, — предложила Эмма. — Этого-то у тебя и нет, как мне кажется. Но для начала можно было бы и притвориться…

— Я согласен с королевой, — вставил епископ, — хотя я бы не стал так выражаться. Но это преступление столь тяжкое, что Его Святейшество в Риме будет считать себя вынужденным примерно наказать за него. И не только тебя лично, а и твой народ. Ты слышал когда-нибудь разговоры о значении слова «интердикт»?

Да, Кнуту казалось, что он слышал это слово, и все же Эмма решила освежить в памяти короля, а также, быть может, хотела показать архиепископу свои знания: никакого отправления таинств. Никакой конфирмации. Никаких похорон. Никаких молебнов. Никаких исповедей и причащений умирающих. Никакого крещения…

Архиепископ не нашел никакого основания поправлять ее, даже если он и знал, что интердикт пока еще применялся достаточно редко и объем его определяется папой. Однако сам он, если бы хотел, мог бы из-за короля наложить на Англию куда более жесткий интердикт. Его утверждение или отмена папой заняли бы изрядное время, а интердикт бы действовал и на практике парализовал бы все общество. И он решился поддержать Эмму и указать королю именно на общественные последствия.

— Все же заметь, — сказал он, — подобное церковное наказание не имеет ничего общего с твоим покаянием. Это лишь часть твоего искупления, но если ты готов покаяться, наказание может быть относительно недолгим. Хотя и достаточно продолжительным, чтобы соответствовать мере преступления. Нагрешил ты один, а страдать придется всему народу. Ты глава страны, значит, должны страдать и все ее члены. А теперь не сможешь ли ты подсчитать, каковы будут последствия интердикта?

Именно сейчас архиепископ не стал говорить, что можно было бы ограничиться наложением наказания лишь на собственное имущество короля и те места, где он бывал; Кнуту явно следовало попотеть еще какое-то время.

И будто прочтя мысли Кнута, Эмма добавила:

— Это своего рода отлучение, и оно ударит не только по тебе, но и по мне, и всем твоим слугам — как здесь, так и в Дании.