— И я тоже не думала, — ответила она, польщенная. — Ведь только сейчас, впервые в Англии, мы решились подсчитывать то, что сеем. Сейчас, когда мы избавились от датчан и норвежцев, помогавшим нам собирать урожаи!
Он, задумавшись, бормотал себе под нос:
— Да, благодаря быстроходным черным судам Торкеля нам и в дальнейшем удастся избегать их визитов, — сказал он. — Такая бдительность нужна была бы и раньше. Не понимаю, почему англам таких трудов стоило научиться строить настоящие суда; почему они никогда не учились у нас, северян? Мы же толчемся вокруг этих берегов сотнями лет! Да, вопрос был хороший…
Но в вопросе о рабстве мнения Эммы и Кнута разошлись. В Нормандии рабство формально было отменено и рынок рабов в Руане закрыт. Когда Эмма обозвала Кнута «отсталым» за то, что тот не запретил рабство в своих странах, Кнуту трудно было согласиться с ней.
— Рабы были всегда, это Богом установленный порядок, и я не понимаю, зачем его отменять, — возразил он.
— Но ты можешь дать свободу одному рабу, если захочешь?
— Конечно.
— Как же ты решишься на это, если рабство — данное Богом?
На это Кнуту трудно было найти разумный ответ. Он стал изворачиваться и утверждать, что многие больше хотят быть рабами, чем свободными.
— Множество мелких крестьян, хотя и свободны, живут так худо, что они предпочли бы отдаться в рабство какому-нибудь господину.
— Вот именно! — торжествовала Эмма. — Значит, в самой основе этого «богом установленного порядка» какая-то ошибка. Тот, кому плохо быть свободным и кто предпочитает продать себя в рабство, не свободен в собственном смысле этого слота.
Эмма так и не могла забыть своих переживаний в том селении, куда случайно завезла ее свита, заблудившись между Лондоном и Винчестером. Это там она узнала, что так называемые «свободные» люди сами продавали себя и своих детей в рабство, не находя возможности расплатиться с долгами. И до сих пор еще она испытывает угрызения совести, что она хоть и королева, но ничего не может сделать для этих несчастных. Однако, едва она затрагивала эту тему в разговорах с королем или знатью, как наталкивалась лишь на любезную усмешку или на снисхождение к ее женской слабости: женщине мол, не понять этой взаимосвязи, она думает сердцем, а не головой, — так это обычно говорилось.
А когда и мужи Церкви не находили ничего иного, кроме Кнутовского «богом установленного порядка» или ссылались на Библию, Эмма стала потихоньку умолкать. Апостол Павел однажды в послании Филимону умолял его за беглого раба, но сей служитель Божий не велел Филимону освободить своего крещеного брата-раба. Значит, подытожили мудрые епископы и аббаты, нельзя говорить: долг христианина способствовать отмене рабства. Так что нет особого смысла спорить с людьми, которые выворачивают логику наизнанку! Тот или иной простой монах мог бы согласиться с ней. Но как только этот простой монах становился епископом, он тут же начинал улавливать пользу, которую его предшественники имели от рабства…
То, что Эмма молчала, или, вернее, ее заставляли молчать, еще не означало, что она перестала думать. Она одобряла своих братьев, отменивших рабство в Нормандии. Но, услышав о деяниях своего брата, герцога, приказавшего отрубить множеству крестьян руку и ногу, чтобы те не могли охотиться на землях, которые он считал своими, Эмма начала понимать: рабство — вопрос не только внешней свободы. В Нормандии считалось: герцог и его семья владеют практически всем, так значит, все остальные — «рабы государства»? Ведь от милости герцога зависела степень их свободы!
Этельред иногда говорил: единственное, чему он научился у ее родственников за морем, был именно такой выгодный идеал правителя.
В мире, который охотнее всего и почти во всем следует за нормандцами, одинокой женщине трудно привлечь внимание к новым мыслям. Мыслям, к тому же не вполне понятным ей самой. Она хотела отменить рабство, но одновременно считала, что само по себе рабство — не главный вопрос. Речь идет о гораздо большем. А именно — о том, что, болтая с Кнутом, она называла «ошибкой в самом основании», не сумев дать лучшее определение или начертать контуры того нового основания, которое ею виделось.
Время от времени она доставала книгу Деяний святых апостолов и открывала ту часть Библии, что в Новом Завете следует за евангелиями. И там вновь и вновь перечитывала о первых христианах: «И ничего из имения своего не называли своим, но все у них было общее». Значит, несмотря ни на что, все же существует альтернатива так почитаемому Кнутом «богоустановленному порядку»?
Однажды, указав на это место в Библии, она попросила Этельнота прокомментировать его, и сей муж Церкви стал утверждать, что данный общественный эксперимент первых христиан в Иерусалиме закончился просто ужасно: они настолько обеднели и стали так страдать, что святой Павел вынужден был обратиться к остальному христианскому миру с просьбой помочь им.
Будь так просто узнать, что нужно делать, то… Пусть Кнут и разделяет ее точку зрения, какой бы та сейчас ни была, все же понятно: Кнут не может пойти напролом и одним ударом преобразовать английское общественное устройство. Конечно, Эмма надеялась, что кое-что Кнут все же изменит, ведь он же и сам уже собрался встряхнуть Англию. В меру сил он так и поступал, но, чтобы переделать всю страну, требовалась поддержка крупных землевладельцев. А он вряд ли сможет рассчитывать на нее, если напустится на такое выгодное дело как рабовладение.
Эмма была довольна, что дружинники Кнута поддерживают на дорогах Англии такой строгий порядок, что теперь их можно считать безопасными. Шайки разбойников времен Этельреда были уже либо просто истреблены, либо сами потянулись через границы в сторону Уэльса и Шотландии.
И все же, она считала своей победой издание Кнутом закона, утверждавшего, что право каждого человека — охотиться на своих собственных землях, правда, за исключением земель, которые король оставил за собой.
Конечно, ни рабы, ни арендаторы не получили какой-либо выгоды от закона Кнута. Но сама Эмма распространила его действие на собственные владения и леса, занимавшие теперь все большие и большие пространства. Там она сделала охоту свободной для всех, кто служил на ее дворах и в ее лесах — и эта свободная охота распространилась даже на тех, о ком нельзя было сказать, что они у нее «на службе». Но каждый охотник обязан был отдавать ее управляющему десятую часть добычи.
Когда же свободные «бонды» тут же начали жаловаться, что-де и рабы получили право охоты, Эмма сделала естественный шаг и освободила своих рабов. Надо признаться: она ждала этих жалоб и теперь могла воспользоваться ими как предлогом для этого освобождения, оно-то и было ее целью.
— За это ты жестоко поплатишься, — предупредил ее Кнут. — Твой соседи из крупных владельцев не оценят твоих реформ.
— Это они сделают, когда поймут, что куда лучше позволить служить тебе свободным людям, чем рабам, — ответила Эмма. — Уже проведенные мною испытания доказывают, что бывшие рабы работают куда проворнее, чем раньше.
Но через некоторое время она заметила: лишившись средств к существованию и опустившись на уровень прежних рабов, самые бедные из бондов стали меньше радеть о ее благосостоянии. Это несколько остудило ее рвение к реформаторству, но она все же решила не сдаваться до тех пор, пока все ее подданные не будут довольны. И этот день наступил, когда она ввела систему награждения: за каждый процент увеличенного урожая арендаторы стали получать свою долю прибыли по шкале-шаблону, легко понимаемому и применяемому. Оказалось, что крестьяне соседских дворов, не имевшие подобного выгодного «бонуса», тут же предпочли работать на королеву.
Со временем урожаи стали такими высокими, что какой-либо бонус стал невозможным. Но тогда Эмма уже была готова перейти на другой «шаблон». Никто не должен быть вынужденным продавать себя в рабство!
Идея была ее, а осуществить ее помог ей Симон, купец из Лондона. После разговора с ним она отказалась от предложения Кнута нанять себе старшего управляющего. Старший управляющий будет только вмешиваться во все и тем самым раздражать людей, полагал Симон. Лучше уж он, ничего не понимающий в сельском и лесном хозяйстве, сам возьмется следить за всем необходимым.
