– Какой барон?

– Наш барон… Длинный такой и худой… Он тут, близко от нас, на даче живет…

– А как его фамилия?..

– Ну, уж этого я не знаю!.. Барон да барон!.. А фамилий его я запомнить не могу… Немецкая какая-то и длинная… такая же, как он сам!.. Это барон маме посоветовал меня в Смольный отдать!.. Мама плакала, когда бумагу об этом писала… А когда отказ получила, опять плакала! Ничего у них не поймешь! – взмахнула руками девочка, вновь закидывая свою веревочку за головку.

– А вам хотелось бы поступить в Смольный монастырь? – спросил государь.

– Да, – беззаботно ответила малютка. – Мама сама там воспитывалась… и ее мама тоже!.. Там, говорят, хорошо!..

– Хотите, я за вас попрошу государя? – улыбаясь, спросил император.

– Вы?!

– Да… Я!..

– А разве вы можете с государем разговаривать?!

– Могу!..

– Часто?..

– Когда захочу!..

– И вы это не врете?!.. – внезапно разразилась она неэлегантным вопросом, вызвав этим искренний смех императора.

– Нет, не вру!

– То-то!.. Врать стыдно!..

– Так попросить?

– Попросите, пожалуй!

– А какая мне за это награда будет?

– Конфет мне тогда принесите! Вот вам какая награда! – рассмеялась шалунья.

– Как?! Я дело устрой, да я же и конфет купи?! Разве это справедливо?..

– А что же я могу вам дать? У меня ничего нет, и денег тоже нет… Был один золотой, да и тот няня Афимья мне на туфельки взяла!.. Говорит, у мамы своих нет, а у барона няня Афимья брать не хочет… Она не любит барона!.. Однако, пора мне домой… Няня, верно, уж и молоко с фермы принесла… Завтракать пора!.. А то опять она ворчать станет!

– Когда же я вас увижу, чтобы вам ответ императора передать?.. – спросил государь.

– Да я всякий день почти здесь гуляю… Няня приведет меня да и оставит одну побегать!.. Здесь не страшно!

– Хорошо… Приходите же завтра…

Маленькая княжна кивнула головкой, сделала наскоро шаловливый книксен и быстрыми прыжками исчезла за деревьями.

Вернувшись во дворец, государь сообщил императрице о сделанном им новом знакомстве, и она очень заинтересовалась бойкой и хорошенькой девочкой.

На другой день государь привел маленькую княжну завтракать во дворец, предупредив до смерти перепуганную няню, куда и с кем девочка уходит, а несколько дней спустя маленькая княжна Вадбольская была отвезена в Смольный монастырь, куда и была принята с зачислением ее пансионеркой государя императора.

Дальнейшая судьба девочки мне не известна. Помню только, что государь почти каждый свой приезд в Смольный вспоминал о ней и всегда с ней очень милостиво разговаривал.

В частной жизни Николая I встречается не одна черта такого доброго и гуманного отношения к людям, противоречащая его обычной серьезности и той холодной, непоколебимой строгости, которая легла в основание его исторического характера.

В бытность мою в Смольном монастыре в числе моих подруг по классу была некто Лопатина, к которой в дни посещения родных изредка приезжала ее дальняя родственница, замечательная красавица Лавиния Жадимировская, урожденная Бравур.

Мы все ею любовались, да и не мы одни.

Ею, как мы тогда слышали, – а великосветские слухи до нас доходили и немало нас интересовали, – любовался весь Петербург.

Рассказы самой Лопатиной нас еще сильнее заинтересовали, и мы всегда в дни приезда молодой красавицы чуть не группами собирались взглянуть на нее и полюбоваться ее характерной, чисто южной красотой. Жадимировская была совершенная брюнетка со жгучими глазами креолки[165] и правильным лицом, как бы резцом скульптора выточенным из бледно-желтого мрамора.

Всего интереснее было то, что, по рассказам Лопатиной, Лавиния с детства была необыкновенно дурна собой; это приводило ее родителей в такое отчаяние, что мать почти возненавидела ни в чем не повинную девочку, и ее во время приемов тщательно прятали от гостей.

Вообще в то время в высшем кругу, к которому принадлежало семейство Бравуров, не принято было не только вывозить, но даже и показывать молодых девушек до момента их выезда в свет, и в силу этого никого из тех, кто знал, что в семье растет дочь, не могло удивить ее постоянное отсутствие в приемных комнатах отца и матери.

Между тем девочка подрастала и настолько выравнивалась, что к 14 годам была уже совсем хорошенькая, а к 16 обещала сделаться совершенной красавицей.

В этом именно возрасте Лавинию в первый раз взяли в театр в день оперного спектакля, и то исключительное внимание, какое было вызвано ее появлением в ложе, было принято наивной девочкой за выражение порицания по поводу ее безобразия и вызвало ее горькие слезы…

В тот же вечер все объяснилось… Тщеславная и легкомысленная мамаша поняла, что красота ее дочери отныне будет предметом ее гордости, и Лавиния начала появляться на балах, всюду приводя всех в восторг своей незаурядной красотой.

Когда ей минуло 18 лет, за нее посватался богач Жадимировский, человек с прекрасной репутацией, без ума влюбившийся в молодую красавицу.

Приданого он не потребовал никакого, что тоже вошло в расчет Бравуров, дела которых были не в особенно блестящем положении, – и свадьба была скоро и блестяще отпразднована[166], после чего молодые отправились в заграничное путешествие.

По возвращении в Петербург Жадимировские открыли богатый и очень оживленный салон, сделавшийся средоточием самого избранного общества.

В те времена дворянство ежегодно давало парадный бал в честь царской фамилии, которая никогда не отказывалась почтить этот бал своим присутствием.

На одном из таких балов красавица Лавиния обратила на себя внимание императора Николая Павловича, и об этой царской «милости» по обыкновению доведено было до сведения самой героини царского каприза.

Лавиния оскорбилась и отвечала бесповоротным и по тогдашнему времени даже резким отказом.

Император поморщился… и промолчал.

Он к отказам не особенно привык, но мирился с ними, когда находил им достаточное «оправдание».

Прошло два или три года, и Петербург был взволнован скандальной новостью о побеге одной из героинь зимнего великосветского сезона, красавицы Лавинии Жадимировской, бросившей мужа, чтобы бежать с князем Трубецким, человеком уже не молодым и вовсе не красивым[167], жившим после смерти жены вместе с маленькой дочерью, которую он, по слухам, готовился отдать в институт.

Побег был устроен очень осторожно и умело, никто ни о чем не догадывался до последней минуты, и когда беглецы были, по расчетам, уже далеко, муж из письма, оставленного ему женой, узнал, куда и с кем она бежала[168].

Дело это наделало много шума, и о нем доложено было государю.

Тут только император Николай в первый раз сознательно вспомнил о своей бывшей неудаче и, примирившись в то время с отказом жены, не пожелавшей изменить мужу, не мог и не хотел примириться с тем, что ему предпочли другого, да еще человека не моложе его годами и во всем ему уступавшего.

Он приказал немедленно пустить в ход все средства к тому, чтобы разыскать и догнать беглецов, и отдал строгий приказ обо всем, что откроется по этому поводу, немедленно ему доносить.

В то время не было еще ни телеграфов, ни железных дорог. Осложнялся этим побег, но значительно осложнялась, конечно, и погоня…[169]

Волновался, впрочем, только государь… Сам Жадимировский оставался совершенно покойным и ни к кому из властей не обращался…

Дознано было, что беглецы направились в Одессу.

Туда же поскакали и фельдъегеря с строжайшим приказом «догнать» беглецов во что бы то ни стало…