Понятно было, что они на пароходе ускользнут за границу, и в таком случае на выдачу их надежды не было…

Такой выдачи мог требовать только муж, а он упорно молчал…

Фельдъегеря скакали день и ночь; но не зевали и беглецы, которые, кроме того, имели еще и несколько дней аванса.

В Одессу, как и следовало ожидать, Трубецкой с Лавинией прибыли раньше своих преследователей, успели запастись билетами на пароход и схвачены были уже на трапе, поднимаясь на палубу парохода…[170]

Оба, в силу распоряжений из Петербурга, были тут же арестованы и под конвоем препровождены обратно в Петербург.

К государю был немедленно отправлен нарочный, который, по словам современной скандальной хроники, получил крупную награду.

Одновременно уведомлен был о поимке жены и Жадимировский, который, однако, не только не выразил никакого восторга по этому поводу, а, напротив, довольно смело заметил, что он ни с каким ходатайством о подобной поимке никуда не входил.

По прошествии нескольких дней привезены были и сами беглецы, причем Жадимировский лично выехал навстречу жене и спокойно отправился с ней к себе домой.

На косвенно предложенный ему вопрос о том, какого возмездия он желает, Жадимировский ответил просьбой о выдаче ему с женой заграничного паспорта и тотчас же уехал вместе с нею, к великому огорчению всех охотников до крупных и громких скандалов, не обнаружив не только никаких особенно враждебных намерений по адресу жены, но, напротив, сохраняя с ней самые корректные и дружелюбные отношения…

Николай Павлович ничем не откликнулся на этот молчаливый протест, разрешил свободный отъезд за границу, который в те далекие времена не особенно легко разрешался, но зато вся сила его могучего гнева тяжело обрушилась на Трубецкого.

Самолюбивый государь не мог и не хотел простить Трубецкому предпочтения, оказанного ему, и не прошло недели, как над отданным под суд князем состоялась высочайшая конфирмация, в силу которой он, разжалованный в рядовые, ссылался на Кавказ[171].

Относительно оставшейся без него малолетней дочери[172] сделано было распоряжение о зачислении ее пансионеркой царской фамилии в Екатерининский институт, где она и окончила курс, после чего тотчас же была взята ко двору.

Судьба молодой девушки устроилась блистательно, и на коронации императора Александра II в нее влюбился граф Морни, двоюродный брат Наполеона III, бывший его представителем на коронационных торжествах.

Особой преданности графиня Морни к нашему двору никогда впоследствии не питала, да и вообще на нежную преданность она особенно способна не была, что она ясно доказала тем остроумным, но отнюдь не любезным и не справедливым каламбуром, каким она встретила царский по роскоши свадебный подарок своего жениха.

Хорошо зная, что его красавица-невеста не имеет ровно никаких средств и что ей не только не на что будет сделать себе приданое, но и на подвенечное платье у нее средств не хватит, граф Морни тотчас по получении от нее согласия на брак прислал ей свадебную корзину, на дне которой лежали процентные бумаги на крупную сумму.

Ознакомившись с содержимым конверта, невеста гордо подняла свою красивую головку и с холодной улыбкой заметила: «Le present vaut mieux que le futur!» («Настоящее предпочтительно будущему»).

О дальнейшей судьбе самого князя Трубецкого мне ничего не известно[173], и самый случай этот передан мною без малейшей цели потревожить чью-нибудь память…

Впрочем, чтобы остаться в пределах строгой справедливости, следует сказать, что на почве подобных столкновений император Николай Павлович всегда оставался верен себе, и кроме вышеприведенного примера с Жадимировской мне известен также случай с княгиней Софьей Несвицкой, урожденной Лешерн, которой тоже была брошена покойным императором перчатка, и также неудачно.

Красавица собой, дочь умершего генерала, блестящим образом окончившая курс в одном из первых институтов, молодая Лешерн имела за собой все для того, чтобы составить блестящую карьеру, но она увлеклась молодым офицером Преображенского полка, князем Алексеем Яковлевичем Несвицким, и… пожертвовала ему собой, в твердой уверенности, что он сумеет оценить ее привязанность и даст ей свое имя.

Расчет ее на рыцарское благородство князя не оправдался, он не только не сделал ей предложения, но совершенно отдалился от нее, ссылаясь на строгий запрет матери.

Несчастная молодая девушка осталась в положении совершенно безвыходном, ежели бы не вмешательство великого князя Михаила Павловича, всегда чутко отзывавшегося на всякое чужое горе и тщательно охранявшего честь гвардейского мундира.

Справедливо найдя, что мундир, который носил князь Несвицкий, сильно скомпрометирован его поступком с отдавшейся ему молодой девушкой, Михаил Павлович вызвал Несвицкого к себе, строго поговорил с ним и, узнав от него, что мать действительно дает ему самые ограниченные средства к жизни, выдал ему на свадьбу довольно крупную сумму из своих личных средств, вызвавшись при этом быть посаженным отцом на его свадьбе.

Гордая и самолюбивая, старая княгиня так и не признала невестки и никогда не видалась с нею, даже впоследствии.

Первое время после свадьбы «молодая» была, или, точнее, старалась быть счастлива, но муж стал скоро тяготиться семейной жизнью и изменял жене у нее на глазах.

К этому времени относится первая встреча молодой княгини с императором Николаем.

Государь увидал ее на одном из тех балов, которые в то время давались офицерами гвардейских полков и на которых так часто и охотно присутствовали высочайшие гости.

Замечательная красота княгини Софьи бросилась в глаза императору, и он, стороной разузнав подробности ее замужества и ее настоящей жизни, сделал ей довольно щекотливое предложение, на которое она отвечала отказом.

Государь примирился с этим отказом, приняв его как доказательство любви княгини к мужу и желание остаться ему непоколебимо верной.

Но он ошибался.

Молодой женщине император просто не нравился как мужчина, и спустя два года, встретивши человека, которому удалось ей понравиться, она отдалась ему со всей страстью любящей и глубоко преданной женщины.

Избранник этот был флигель-адъютант Бетанкур, на которого обрушился гнев государя, узнавшего о предпочтении, оказанном ему перед державным поклонником.

Бетанкур был человек практический; он понял, что хорошеньких женщин много, а император один, и через графа Адлерберга довел до сведения государя, что он готов навсегда отказаться не только от связи с княгиней Несвицкой, но даже от случайной встречи с ней, лишь бы не лишаться милости государя.

Такая «преданность» была оценена, Бетанкур пошел в гору, а бедная молодая княгиня, брошенная и мужем, и любовником, осталась совершенно одна и сошла со сцены большого света, охотно прощающего все, кроме неудачи.

Прошли годы…

Состарился государь… Состарилась и впала в совершенную нищету и бывшая красавица Несвицкая, и бедная, обездоленная, решилась подать на высочайшее имя прошение о вспомоществовании.

Ей, больной, совершенно отжившей и отрешившейся от всего прошлого, и в голову не приходило, конечно, никакое воспоминание о прошлом, давно пережитом… Но не так взглянул на дело государь.

Первоначально он, узнав из доклада управляющего Комиссией прошений, что просьба идет от особы титулованной, назначил сравнительно крупную сумму для выдачи, но в минуту подписания бумаги, увидав на прошении имя княгини Несвицкой, рожденной Лешерн, порывистым жестом разорвал бумагу, сказав:

– Этой?! Никогда… и ничего!!

Этот последний случай лично рассказан был мне княгиней Несвицкой, которую я видела в конце 50-х годов в Петербурге, в крайней бедности, почти совершенно ослепшей и буквально нуждавшейся в дневном пропитании[174].