Этим днем последнего визита в Смольный порвалась навсегда личная моя связь с институтом. Отсутствуя из Петербурга в первые годы после выпуска, я позднее уже не бывала в Смольном потому, что весь наличный штат института переменился.

Всякая связь с прошлым порвалась…

От этого прошлого остались только одни мертвые каменные стены института… да и те с течением времени и постарели, и изменились, и наново перестроились…

Полвека прошло с дня моего выпуска из Смольного монастыря… а полвека времени много!..

В беглых отрывках личных интимных воспоминаний не может, конечно, быть речи о более или менее точной оценке личности и характера того или другого исторического лица.

Оценка эта – дело истории, частные же записки могут только передать потомству все виденное и слышанное, и от них требуется единственно несомненная и неукоснительная правда всего сообщаемого. Дело свидетеля – подробно рассказать то, что он видел или что почерпнул из вполне достоверного источника, оценка же исторического значения того или другого факта в его компетенцию не входит.

Мало встречается в истории личностей, мнения о которых делились бы так резко и так диаметрально противоречили одно другому, как личность императора Николая Павловича, и мне кажется, что источником этого является та раздвоенность характера, которая была присуща этому государю.

Виденный близко и оцененный вполне беспристрастно, характер Николая Павловича является полным самых резких противоречий, самых диаметральных противоположностей. Рядом с резкими и крайне несимпатичными чертами в характере этого государя встречаются такие мягкие нюансы, такие нежные черты, что не знаешь, чему верить и на чем останавливаться…

Передам здесь несколько анекдотических рассказов, за достоверность которых я вполне ручаюсь. Вывод предоставляю на суд читателя.

Известно всем, как сильно не любил Николай I все польское, как он не верил полякам и как неохотно входил в сношения со всем, что носило на себе польский характер[161], но немногие, вероятно, знают, что эта резко выраженная антипатия распространялась не только на женщин, но и на детей, и что польский ребенок был так же антипатичен государю, горячо любившему детей вообще, как и взрослый, вполне правоспособный поляк с резко установившимися мнениями и убеждениями.

Мне как воспитаннице Смольного монастыря и личной пансионерке государя все это было и памятно, и заметно более, нежели кому бы то ни было.

Не было случая, чтобы государь, очень милостиво относившийся всегда к воспитанницам Смольного, когда-нибудь сознательно пошутил с полькой или продолжал милостиво начатый разговор, когда узнавал, что разговаривает с девочкой этой антипатичной ему национальности.

Все, кто помнит Николая Павловича, подтвердят, что, услыхав польскую фамилию, государь моментально прерывал свой милостивый разговор и отходил, не бросив даже взгляда на растерянную воспитанницу, так своеобразно вызвавшую его царский гнев. В силу этой всем хорошо известной и всем равно памятной особенности нижеследующий рассказ может иметь свое историческое значение.

Николай Павлович, как известно, имел привычку ежедневно во всякую погоду прогуливаться по Дворцовой набережной, и все, кому приходилось по делам службы проходить по той же набережной между 9 и 10 часами, заранее знали, что они обязательно встретят императора.

Выходил государь на прогулку в 9 часов ровно и, смотря по погоде, прогуливался час или полтора, после чего возвращался во дворец и вновь принимался за прерванные прогулкой занятия.

В одну из таких его прогулок, ранней весною, вскоре после польского мятежа, государь, направляясь вдоль набережной, увидал двоих детей, осторожно пробиравшихся по скользкому тротуару прямо ему навстречу.

Это были мальчик и девочка, из которых первый, на вид лет 10 или 11, вел за ручку девочку, значительно меньше его, бледную и тщедушную. Мальчик шел быстро и решительно, девочка, напротив, видимо, робела и едва поспевала за братом, почти тащившим ее за собою. Погода стояла сиверкая, холодная, и дети, одетые хотя и чисто, но очень небогато, видимо, продрогли.

Государь шел обычным своим крупным и довольно быстрым шагом…

Мальчик старался не уступать ему ни в быстроте, ни в решимости. И император, и оригинальная пара шли по довольно узкому тротуару и им, очевидно, предстояло почти столкнуться.

Так и вышло…

Дети почти в упор подошли к государю, и мальчик, остановившись перед ним, смело и решительно спросил его:

– Вы русский император?

– Да! – ответил государь, сильно озадаченный таким решительным вопросом.

– Я к вам! – по-прежнему смело, чуть не дерзко, продолжал оригинальный мальчик. – Возьмите нас, нам идти некуда!..

– Кто ты такой? – спросил государь, сам очень смелый и решительный, но в других не любивший особо резко выраженной смелости.

– Я – граф Коловрат-Червинский! – гордо ответил мальчик. – А это моя сестра! Вы казнили нашего отца… вы взяли все наши имения… мать наша умерла от горя и бедности… У нас никого и ничего не осталось! Возьмите нас!

– Кто тебя послал? – спросил император, грозно нахмуривая брови.

– Никто не посылал меня! Я сам пришел! – смело и гордо ответил мальчик.

Николай Павлович остановился на минуту в раздумье и, сказав затем: «Идите за мной», направился во дворец.

Там детей прежде всего накормили сытным завтраком, причем с аппетитом кушала только маленькая девочка. Что же касается ее брата и защитника, то он едва притрагивался к угощению, сказав, что он сыт.

Государь тем временем передал все императрице Александре Федоровне, которая была само милосердие и сама нежность. Она глубоко заинтересовалась детьми и настояла на том, чтобы судьба маленьких сирот была в тот же день вполне обеспечена.

После некоторых предварительных расспросов, из которых, впрочем, удалось очень мало узнать, мальчик был отведен в кадетский корпус, а девочка препровождена в Смольный монастырь, где и была немедленно зачислена пансионеркой государыни императрицы.

Из сведений, с трудом добытых от мальчика, видимо, не желавшего отвечать на предлагаемые ему вопросы, удалось узнать только, что отец его, в звании камергера польского двора, был казнен в Варшаве, что все их богатые имения были конфискованы, а мать их, почти ослепшая от слез, умерла в бедной обстановке, не оставив им ровно ничего[162]. В Петербург их привез бывший камердинер их отца на деньги, собранные их прежними знакомыми, и, переночевав с ними на одном из постоялых дворов, которого мальчик не умел ни назвать, ни указать, распростился с ними на другой же день и уехал обратно в Польшу, но, куда именно, мальчик не знал или не хотел сказать.

Идеи идти к государю мальчику, по его словам, никто положительно не внушал. Ему сказали только, что все взял у них русский царь, и он сам догадался и понял, что кто взял, тот и отдать должен, к тому и идти надо!..

– Я не за чужим пришел, а за своим!.. – смело и почти враждебно ответил маленький граф, прямо глядя в глаза допрашивавшим его лицам.

Император, которому весь разговор с ребенком был передан от слова до слова, выслушал рассказ этот с нескрываемым гневом, но на дальнейшую судьбу детей этот гнев не повлиял, и через два или три дня после их водворения в указанные государем учебные заведения дети в полной форме стояли уже в рядах казенных воспитанников, вполне равноправные с детьми русских родовитых дворян…

Графиню Розалию я живо помню… Она была одним классом старше меня, так как приемы и выпуски из Смольного в то время производились всякие три года. Это была очень стройная, но очень некрасивая блондинка, с холодным, худощавым лицом и большими, как-то особенно равнодушными и бесстрастными серыми глазами. Училась она не хорошо и не дурно, ни с кем из подруг своих особенно дружна не была и вообще никого, кроме брата, не любила.