— Так я тоже пойду готовиться.

На следующий день в полдень корабельное радио сообщило, что «Атлантида» приближается к экватору, пора собираться у бассейнов. На этот раз, в виде исключения, подняться на верхнюю палубу разрешили и «второклассникам».

К часу дня толпы пассажиров уже окружили бассейны.

Большинство было в купальных костюмах, но многие все же оделись по-настоящему — любители традиций.

С капитанского мостика торжественно спустился бородатый Нептун с трезубцем в руках. Его сопровождала многочисленная свита — рабы, несшие двенадцать зодиакальных знаков, черные папуасы со щитами и копьями, мудрецы в высоких шапках, врач в белом халате, хвостатые рогатые черти. Все они приплясывали, играли на дудках, били в бубны и барабаны. На носилках несли обнаженных русалок с серебристыми хвостами. Навстречу в полной парадной форме вышли капитан и его помощники.

Нептун учинил командиру корабля строгий допрос: куда, зачем и с кем следует «Атлантида». Получив исчерпывающие ответы, Бог морей торжественно провозгласил:

— Благословляю вас на дальнейший путь, в мире минуйте мои владения, да не постигнет вас судьба материка, имя которого вы носите!

Рабы поднесли шампанское. Капитан и Повелитель морей, которого изображал самый здоровенный кочегар и который шампанское только и пробовал, что во время праздника Нептуна, осушили бокалы. В этот момент раздался выстрел электрической пушки, загремел оркестр, взвился фейерверк, корабельная сирена заглушила своим низким басом все звуки — «Атлантида» пересекала экватор.

Появился брадобрей с метровой пластмассовой бритвой в руках. Он подзывал добровольцев-пассажиров к себе и широким жестом «подбривал» их.

Затем черти и папуасы хватали побритого и бросали в бассейн.

К брадобрею образовалась очередь. Тогда черти стали бросать без церемонии бритья, а потом в дело включились сами пассажиры, толкая друг друга в бассейн. Шмелев и Озеров не избежали общей участи. Все кричали, шумели, женщины визжали, гремел оркестр, щелкали и стрекотали фото- и кинокамеры, выли дудки. Шум стоял невообразимый.

Для пассажиров третьего, четвертого и пятого классов компания любезно организовала радиорепортаж обо всем, что происходило наверху.

Полуголые, еле дыша от жары и духоты, «морлоки» слушали восторженный голос диктора:

«...княгиня Штермберг-Каховская в жемчужного цвета, отделанном черным, купальном костюме летит в воду бассейна! За ней (о, как это красиво!) в воздухе мелькает загорелое тело Ронзалеса — чемпиона Австралии по теннису, а вот сам сенатор Джойс, не выпуская сигары изо рта, совершает полет! Это великолепно!,..»

После праздника пассажиры первого класса пили шампанское за счет компании. Им также были выданы красивые дипломы за подписью Нептуна, удостоверяющие, что они тогда-то и там-то пересекли экватор.

Вечером состоялся большой бал-маскарад, концерт артистов варьете и «игры на палубе».

Сообщение о подробностях праздника в ту же ночь было передано во все газеты и появилось утром с соответствующими комментариями.

А «Атлантида» все неслась вперед. Теперь она была уже в южном полушарии.

Погода беспрестанно менялась. То океан был ровным, спокойным и ленивым, то хмурые беспечные волны набегали на корабль неожиданно, огромными валами. Из серых туч шел мелкий противный дождь. Но вдруг исчезали, небо становилось синим и солнечным, а через час налетал неистовый тропический ливень. Он был виден за несколько километров — стремительно несся к кораблю, прошивал океан словно частые автоматные очереди, и, пробарабанив мелкой дробью по палубам, убегал дальше, к мутному горизонту.

И снова небо затягивалось, а солнце, неизменно стоявшее в зените, даже сквозь плотные облака жгло незаметно, но жестоко, и легкомысленные пассажиры, доверчиво разметавшиеся у бассейнов, к вечеру стонали в каютах, прикладывая к сожженной коже всевозможные зелья.

За кораблем неслись альбатросы — огромные, прекрасные, они, как машины, неторопливо махали широкими крыльями днем и ночью, без устали, без отдыха.

Океан, будто по контракту с компанией, старался продемонстрировать все свои богатства. То у борта появлялась целая труппа дельфинов-акробатов, развлекавших пассажиров замысловатыми играми и прыжками, то матросы ловили на крюк акулу, то вдали возникали фонтанчики китов, и великаны позировали фотолюбителям; а по ночам фосфорический блеск ночесветок будто очерчивал в черной воде границы корабля...

С утра до вечера пассажиры бродили, вооружившись фото-, киноаппаратами, биноклями и подзорными трубами, а корабельное радио обращало их внимание на океанские достопримечательности. Ни при каких обстоятельствах нельзя было разрешить пассажирам первого класса скучать. К их услугам были кинофильмы и артисты кабаре, вечера и балы, концерты и конкурсы танцев, комнаты отдыха, магазины...

А в телеграфной комнате по-прежнему интересовались тальке биржевыми бюллетенями и курсом ценных бумаг...

ГЛАВА 14. La belle Epoque![2]

«Романтика моря» захватила и Левера. Правда, восходов он не заставал. Но часам к одиннадцати, достав из стакана вставную челюсть, не спеша побрившись и полежав в ванне, он выходил из каюты, благоухая одеколоном и бриолином.

Завтракать в каюте Левер не любил. Он вообще не любил оставаться в одиночестве. Для хорошего пищеварения, говорил он, застольный разговор не менее важен, чем чернослив. Входя в ресторан, он огорчался, если за его столиком никого не было. Тогда он вступал в беседу с соседями, а если не было и их, находил предлог подсесть к кому-нибудь.

После завтрака, постояв на палубе, навестив своих ученых коллег, он спешил на корт.

Поиграв в теннис, запыхавшийся, довольный, Левер шел к бассейну, потом обедал и после продолжительного послеобеденного сна снова появлялся на палубе. В этот час они играли со Шмелевым в шахматы. Играли, отрешившись от всего на свете. Шмелев молча, надев неизвестно зачем очки, подперев подбородок рукой и не шевелясь; Левер, то и дело вскакивая, качая головой, хватаясь за нос и без конца бормоча одну и ту же бессмысленную фразу, как это часто бывает с шахматистами.

Он неизменно проигрывал. Это очень огорчало его. Левер считал себя сильнейшим шахматистом и в своем парижском клубе обыгрывал всех. Но Шмелев был, по мнению Левера, игроком экстра-класса. Чем больше он Шмелеву проигрывал, тем больше его расхваливал. Впрочем, несколько раз ему удавалось сделать ничью.

Однажды Шмелев плохо себя чувствовал. Он позвал Озероза и попросил его сыграть с Левером вместо себя.

Озеров вышел на палубу и, встретив Левера, сообщил ему, что прибыл в качестве запасного. Левер был разочарован. Он не любил слабых противников. Этот юноша очень мил, конечно, и, кажется, боксер, но шахматы — не бокс...

И вот тогда случилось непредвиденное — Левер проиграл подряд две партии! Озеров играл слабее Шмелева, менее ортодоксально, менее обдуманно. Но он умело и часто рисковал, поражал неожиданными комбинациями. Его игра была острой, необычной и потому трудной для Левера.

Старый француз не спал потом всю ночь. Не раз еще играли они в шахматы. А иногда Левер затаскивал Озерова куда-нибудь в тихий малоосвещенный уголок прогулочной палубы и, усадив рядом в шезлонг, рассказывал о своей жизни.

Рассказывал он живо, интересно, добродушно подсмеиваясь над собой, и Озеров слушал его с удовольствием.

— Вы даже не представляете себе, Юра, до чего я был отчаянный парень. А красив! Боже, как я был красив! Высокий, стройный, с черными усиками, с ослепительным пробором. И всегда трезвый!

Озеров засмеялся.

— Что вы веселитесь? — обиделся Левер.— Знали бы вы мою жизнь. Тут любой бы спился. Любой, но не я. Вы что ж думаете, я родился академиком? Нет. Мой отец был коммерсантом, так, средней руки и притом провинциальным. Вы не представляете себе, как скучно в провинции. Там даже нет красивых женщин...