«Атлантида» на всех парах мчалась по Средиземному морю.

Мари и Озеров долго стояли, облокотясь о перила. И хотя они были совсем рядом, но в мыслях унеслись далеко и друг от друга, и от этого черного неба, и от этих пенных валов под ними, светившихся в мрачной бездне.

«Как интересно устроен мир»,— размышлял Озеров, не задумываясь о том, что миллиарды людей до него рассуждали так же. Так же будут думать и после него. Вот он в безбрежном океане. А еще совсем недавно был в Москве.

Жил в своей комнате на Смоленском бульваре. Неизменно опаздывая, мчался бегом до метро Парк культуры, втискивался в вагон, читая газету, доезжал до площади Дзержинского и ровно к девяти влетал в дверь, возле которой на медной доске было выбито: «Молодежь и наука».

Сотрудники журнала собирались группками, переходили из комнаты в комнату, слышался смех, веселые выкрики, горячие споры. Словом, шла обычная редакционная жизнь, непонятная непосвященному, но привычная журналисту, как тишина, точность движений и аккуратность — в часовом производстве.

В спорах, в беседах и рождалось то, что в начале каждого месяца превращалось в красивый, яркий, еще пахнущий краской журнал, который с нетерпением ожидали полтора миллиона подписчиков.

Рабочий день в редакции был насыщен. Порой Озеров два, три, а то и четыре раза покидал ее стены и вновь возвращался. Интервью с учеными, академиками, рационализаторами и изобретателями, инженерами и рабочими, посещение Академии наук, институтов, заводов и лабораторий, выставок и библиотек, проектных учреждений — все это было неотъемлемо от его профессии, лучшей, по его твердому убеждению, профессии в жизни. Часто ездил в другие города, а вот теперь, впервые,— и за рубеж.

В девушек он не влюблялся, хотя девчата не обходили его вниманием. Конечно, были у него и увлечения. Но все это носило мимолетный характер. «Дите еще растет,— говорил по этому поводу Андрейка,— у него еще все впереди». «Времени нет,— заявлял Озеров,— вот защищу диссертацию, потом вступлю в Союз писателей, потом стану академиком, потом почетным академиком, уйду на пенсию, вот тогда и займусь серьезно женщинами».

Нет, мир действительно интересно устроен. Еще недавно он был в Москве, в своей редакции, а сейчас вот стоит рядом с женщиной, красивой, как русалка, на огромном корабле, затерянном где-то в чужих морях. Лайнер мчится в Австралию. Это очень далеко, даже не верится, что есть на свете такая страна. Но пройдет две недели, и она станет близкой. И он даже не будет удивляться этому. А эта женщина? Она не только из другой страны, она из другого мира. Она для него так же далека, как Австралия. Прошел всего час с момента знакомства, а ему кажется, что он уже давно ее знает. Хотя он не знает о ней ничего.

Нет, мир все же интересно устроен...

Озеров очнулся от этих своих мыслей и повернул голову к Мари. Она стояла рядом, тесно прижавшись к нему, устремив взгляд в ночь.

Ее мысли были далеко-далеко от плечистого парня, что стоит рядом, от площадки, где не горят фонари. Женщина перебирала эпизоды своей невеселой жизни, почему-то представляя в них Озерова рядом с собой. Сколько людей познала она за эти годы, со сколькими мужчинами была близка! Иные нравились ей, быть может, она кого-нибудь из них и полюбила бы. Были у нее и просто приятели и приятельницы, большей частью мало что значившие для нее. Но не часто она испытывала чувство покоя, тихой радости. А вот с этим человеком, еще одним «объектом», ей почему-то было сейчас хорошо.

Может быть, потому, что он «оттуда»? Первый советский человек, с которым столкнула ее судьба. Мари усмехнулась — судьба! Сергей, а не судьба, Сергей, этот неотступный кошмар ее жизни. Он-то подлец, а этот чем лучше? Ведь это такие расстреляли ее брата, это они лишили ее родины... Мстить им надо, мстить, a не мечтать, как девчонка! Прав Сергей. И нечего распускаться. У нее есть задание, его надо выполнять. Этого парня, нравится он ей или нет,красив он или похож на черта, надо увлечь и заставить остаться. Остаться... А если он останется, что может их разлучить? Ведь он ради нее и останется, а значит, с ней. И если она будет свободна, то никто не помешает им уехать куда-нибудь далеко, в любое место бескрайней земли. В любое... Кроме одного-единственного — России, куда уж путь будет заказан навсегда. Да и зачем ей этот парень? Конечно, такой может понравиться. Но это быстро пройдет, как проходило уже не раз. Он моложе ее, из другого мира. Зачем он ей? О господи, как все же постыла жизнь!

Огромные холодные волны лизали высокий борт корабля. Мари повернулась к Озерову, и ей вдруг стало холодно в ее купальном костюме.

— Простите,— сказала Мари,— я что-то замерзла, проводите меня.

Он молча взял ее под руку, и они направились к трапу, ведшему вниз, во второй класс. Пройдя бесконечными коридорами, спустившись по бесчисленным лестницам, добрались наконец до своих кают...

По случайному, разумеется, стечению обстоятельств одноместная каюта Мари была почти напротив каюты Озерова.

— Заходите, буду рада,— сказала она на прощание.

— Спасибо, зайду,— Озеров улыбнулся,— а вообще надеюсь увидеть вас завтра наверху.

— До завтра.

— До завтра.

Есть места на земле, пейзажи, которые будят воспоминания, вызывают грустное или блаженное настроение, рождают неясные радостные или мучительные тревоги.

Море клонит к романтике, к мечтам и воспоминаниям. Мечтать лучше вдвоем. Когда один — остаются воспоминания.

Холмер сидел в «трансатлантическом» шезлонге, устремив куда-то неподвижный взгляд.

С левого борта «Атлантиды» мигали цветные огоньки,местами ночь словно сгущалась — корабль проплывал мимо Сардинии с ее гористыми берегами. Над невидимым горизонтом висел красный светильник. Он тускнел, стирался, потом становился ярче, на мгновенье вспыхивал горячим рубином, посылавшим во все стороны раскаленные лучики, и снова тускнел. Это был вращающийся маяк.

Звезды в небе светили все так же неярко. Откуда-то из глубины корабля доносилась музыка, заглушавшая ритмичный рокот машин, иногда из открытых окон кинозала слышались стрельба и крики. Стюарды, словно белые привидения, скользили по палубе, замедляя шаг у занятых кресел, а потом, убедившись, что в их услугах не нуждаются, исчезали в темноте.

Возле шезлонга Холмера в стакане давно выпитого виски дотаивали кусочки льда, потухшая сигара свалилась на поднос. Но он не замечал этого. Не замечал ни огоньков на горизонте, ни звезд, ни музыки.

Он был сейчас в Женеве, которую покинул два дня назад. Нет, он был в другой Женеве. В той, куда приезжал в октябре 1940 года, двадцать пять лет назад. Двадцать пять лет! Сколько бы ни повторял себе Холмер эту цифру, она все равно поражала. Ему было тогда тридцать пять лет. Многообещающий ученый, блестящий офицер, хороший спортсмен да и недурен собою.

Конечно, не будь его отец биржевым спекулянтом, возможно, вся жизнь Холмера-юниора сложилась бы по-другому, и стал бы он таким же напыщенным ничтожеством и бездарностью, как этот Боб Девис, его «помощник». Его навязали Холмеру, потому что Девис-старший — миллионер и финансовый воротила — главный «жертвователь» Нью-Орлеанского университета, где Холмер заведует кафедрой антропологии.

Но как раз когда он, Холмер, кончал университет и готовился и кипучей деятельности бездельника и кутилы, отец в некий «черный понедельник» разом потерял на бирже все свои миллионы и застрелился.

Холмер тяжело перенес удар и, особенно,— мгновенно изменившееся к нему отношение. Экзамены, во время которых раньше ему, махнув рукой, ставили хороший балл, пришлось сдавать по-настоящему, а по вечерам прирабатывать, секретарствуя в конторах у «друзей» отца.

Самолюбивый, с твердым характером, он вгрызался в науку. Буквально за месяцы наверстывал он годы, и в конце концов сдал экзамены настолько блестяще, что был оставлен при университете. Его стали уважать. Этот разорившийся миллионерский сынок доказал, что обязан своим положением не деньгам отца.