Его нежность, чувственность, его склонность к переменам настроения — их она знала, как и его пристрастие к насмешкам и шуткам, которое она считала признаком незрелого и неглубокого ума, потому что всё респектабельные взрослые люди её круга были скучными и серьёзными. Его невероятная работоспособность, глубокая доброта, его гордость и полное отсутствие своего авторитета — это было для неё в новинку. Возможно, требуется ужасное потрясение для обнаружения в человеке самой сути его натуры?.. Если это правда, то она рада, что он испытал подобное потрясение, потому что ей нравился этот её новый муж, этот Феликс в боевом настроении. Мужественный, сильный и бесстрашный.

С усилием Сесиль вывела себя из задумчивости и услышала, как он спросил:

   — Всё ясно?

Двое мужчин кивнули:

   — Да, герр директор.

Они поднялись, и Шмидт, всё ещё немного растерянный, но готовый к действию, сказал:

   — Я безусловно чувствую себя лучше, чем когда мы пришли сюда. А ты, Франц?

Танзен ничего не ответил, но его ухмылка была красноречивой. К нему тоже вернулась надежда.

С щепетильной вежливостью бедняков посетители поблагодарили Сесиль за бренди, робко пожали ей руку и ушли. Феликс проводил их до дверей.

   — Как я тебе говорил, существуют различные виды Страстей, — начал он, вернувшись в кабинет. — Страсти, написанные на текст святого Матфея, всегда исполнялись в Вербное воскресенье. «Страсти» Иоганна Себастьяна Баха — одни из них. Ты заметила, что он писал текст святого Матфея красными чернилами, как знак благоговения?

Он снова уселся у камина и с нарочитой беспечностью налил себе ещё один стакан бренди.

   — Страсти, написанные на текст святого Марка, исполнялись по вторникам Страстной недели. По средам исполнялись Страсти по святому Луке. А в Страстную пятницу...

   — Ты не хочешь сообщить мне, что ты им сказал? — перебила Сесиль немного обиженным голосом, садясь рядом с Феликсом. — К чему эти разговоры о взятии в аренду фермы и заказе почтовой кареты?

Он взглянул на неё с печальной улыбкой в карих глазах.

   — Когда эти люди вошли, они были очень испуганны, — спокойно ответил он. — Они только что пережили душераздирающее тяжёлое оскорбление. Представь себе, Мюллер посылает за ними, кричит на них, грозит пальцем перед их лицами и отнимает у них средства к существованию... Можешь себе представить, что это для них значит? У Шмидта, возможно, есть несколько талеров, но у Танзена только его работа. И поэтому они были в панике, не знали, к кому им обратиться и что делать, и они пришли к нам, их единственным друзьям, которые могли им помочь. Я просто не мог позволить им уйти с пустыми руками, без какой-то надежды.

   — Ты был прав.

   — И знаешь, что произошло? Я был так зол на Мюллера за то, что он мстит этим двум бедным беззащитным людям, что решил осуществить план, который однажды придумал, но от которого потом отказался.

   — Почему?

   — По многим причинам. Во-первых, он мелодраматичен, а я не люблю мелодрам. У него много недостатков, и он очень рискованный. И нет ни малейшей гарантии, что он сработает. Кроме того, он потребует очень много денег.

   — Что это за план?

Он обнял её:

   — Не проси меня объяснять его тебе сейчас. Ты укажешь мне на все его недостатки, и я, возможно, откажусь от него, прежде чем начну. Это по-своему план отчаяния, но ведь мы и так находимся в отчаянном положении.

   — По крайней мере у нас есть план. Я пыталась найти выход, но ничего не могла придумать.

   — Ну что ж, попробуем этот. — Феликс тяжело вздохнул. — Он внесёт много перемен в нашу жизнь, может быть, даже вообще перевернёт её. — Феликс почувствовал, как Сесиль напряглась, и крепче обнял её. — Боюсь, что ничего нельзя поделать. Дорогая, нам придётся переехать на ферму к Шмидту.

Она охнула, и её глаза наполнились слезами.

   — Прости меня, дорогая, — пробормотал он с несчастным видом, — но нам ничего другого не остаётся. Вот увидишь, это будет не так уж плохо... Шмидты — прекрасные люди.

Он помолчали, затем Сесиль спросила:

   — Когда мы переедем?

Он заколебался, прежде чем нанести очередной удар.

   — В течение рождественских праздников. — Он почувствовал, как её тело задрожало. — Я знаю, ты думаешь о детях. Нам будет трудно провести Рождество вдали от них. Но постарайся подумать о том, какое Рождество провели бы Шмидт и Танзен.

Она вытерла глаза ладошками, даже постаралась улыбнуться.

Ночью, когда они лежали, тихие и задумчивые, положив головы на одну подушку, и смотрели друг на друга, переживая момент, который они называли «последней минутой подведения итогов», Феликс спросил шёпотом:

   — Силетт, ты не передумала? Ты всё ещё хочешь разделить со мной эту проклятую затею?

Она взглянула на него и медленно опустила веки. Её жест был жестом отчаяния и поражения — приспущения флага человеческого существа. Да, она пойдёт за ним повсюду, куда он захочет, потому что теперь ей было всё равно, она была готова следовать за ним, куда он скажет, будь то верный или неверный путь, идти за ним до конца...

В пароксизме страха, нежности и признания своего поражения она бросилась в его объятия, целуя его губы, прижимаясь к нему изголодавшимся телом. И в эту ночь, как и во многие другие, они нашли убежище от тревожных мыслей в безумстве ласк.

Они провели грустное, но не несчастливое Рождество на ферме, куда переехали три дня спустя.

Сесиль помогала Гертруде, жене Шмидта, накрывать на стол. И он, конечно, выглядел привлекательно и нарядно с украшениями из омелы и красных ягод, с оловянными подсвечниками и разрисованными вручную фаянсовыми тарелками. Гостей в этот вечер было за столом шестеро, если считать за гостя Гертруду, которая всё время бегала взад и вперёд — к своей печке и от неё. Феликс председательствовал, время от времени улыбаясь через стол Сесиль. Франц Танзен был тоже там, чувствуя себя не в своей тарелке в стоячем воротничке и воскресном костюме. Он тоже переехал на ферму, привезя с собой большую часть своих инструментов, и создал нечто вроде комбинации кузницы с каретным сараем в одной из пустых хозяйственных построек фермы. По предложению Сесиль была приглашена и Магдалена Клапп, не имевшая собственной семьи. Она придавала особую праздничность вечеру яркостью и элегантностью своего наряда — зелёного бархатного бального платья с золотой тесьмой, которое носила в качестве преданной фрейлины Анны Болейн[124] и берегла как память о своём артистическом триумфе и как залог не выплаченного ей жалованья, когда владелец театра скрылся с деньгами труппы.

Хотя гости изо всех сил старались поддерживать оживлённый разговор, в голове каждого было слишком много дурных предчувствий, и веселье не было подлинным. Сесиль думала о детях, оставленных во Франкфурте, и своём доме в Лейпциге, всегда таком нарядном и оживлённом в это время года, а теперь безжизненном и тёмном под заваленной снегом крышей. Танзен вспоминал свою мастерскую, теперь закрытую, Шмидт — долгие годы с Гевандхаузским оркестром. Феликс думал об опасной авантюре, в которую он пустился. Все чувствовали, что сожгли все мосты, и этот рождественский обед знаменовал конец одного периода в их жизни и начало нового и непредсказуемого.

   — Вчера я ездил в Линденан, — сказал Шмидт, когда обед подходил к концу. — У них там хорошее хоровое общество, и я сообщил им ваше предложение.

   — И что они ответили? — спросил Феликс.

   — Они очень заинтересовались. Видите ли, герр директор, им никогда не платили за пение, и они просто не могли поверить, когда я сказал им, что вы предлагаете жалованье профессиональных музыкантов. Это им понравилось, потому что в Линденане сейчас большая бедность.

Сесиль бросила на Феликса быстрый взгляд через стол. Вот почему он говорил, что этот план будет стоить много денег. Он пытался набрать хор из различных вокальных ансамблей, существующих поблизости от Лейпцига, и использовал самый простой, самый старый и наиболее убедительный аргумент в мире — деньги. Свои собственные.