— Магдаленхен, — пробормотал он.
— Да, Иоганн?
— Ты помнишь Кётен?
Кётен был местом, где они встретились. Как странно, что он подумал о нём сейчас.
— Да, помню.
Тень улыбки скользнула по его лицу.
— Ты помнишь маленькую стену в саду?
— Помню. — Она нежно взяла его руку. — Не разговаривай, мой Иоганн, не утомляй себя.
— Ты была такая красивая...
Слова замерли на его губах, и она знала, что он погрузился в сон.
Кётен!.. Люди говорили, что перед смертью в мозг возвращается вся прожитая жизнь и вспоминаешь всё, что с тобой случилось. Возможно, поэтому он упомянул Кётен. Возможно, он в последний раз оглядывался на свою жизнь на земле...
Кётен!.. Это было очень давно, почти тридцать лет назад, но она помнила всё так, словно это было вчера, — маленький городок с огромным замком на холме, его башенки сверкали на солнце, и все веселились в тот день, потому что был день рождения герцога. Во дворе замка развевались флаги, прибывали гости, стража герцога у ворот дула в рог каждый раз, когда во двор въезжала карета, лакеи в белых париках сновали туда-сюда, как потревоженные куры. Да, она помнила всё это. Помнила даже момент, когда впервые увидела Иоганна Себастьяна. Он был облачен в ливрею и с красным лицом возился с дверцей кареты. Она наблюдала за ним из дома для слуг, посмеиваясь про себя и думая о том, какой он неуклюжий лакей.
В тот же вечер она увидела его снова, на этот раз в саду для слуг позади замка. Он сидел на низкой каменной стене совершенно один и выглядел очень одиноким. Она села рядом, что было для неё довольно смело, но они почти не разговаривали в тот вечер, только заметили, какая прекрасная летняя ночь и как ярко светит луна. На следующий вечер они немного продвинулись в своих отношениях. Он улыбнулся, когда она сказала, что видела, как он возился с дверцей, а он объяснил, что он капельмейстер герцога, а вовсе не лакей, хотя ему иногда в особых случаях приходится оказывать помощь в обслуживании. Он был не особенно разговорчив, и в их беседе наступали долгие паузы, но не было ни неловкости, ни смущения, только тихая радость от того, что они сидели вот так вместе на стене при лунном свете.
Третья ночь была её последней ночью в замке, поскольку её отец, трубач, был нанят на трёхдневное празднество по случаю дня рождения герцога. На этот раз они много говорили. Она рассказала ему о себе, хотя особенно рассказывать было нечего, — что ей двадцать лет, что она не замужем и живёт в Вейсенфельсе с отцом, городским трубачом. Он поведал ей о том, как всю жизнь был одержим страстью к музыке, по ночам переписывал ноты, чтобы научиться композиции, как в девятнадцать лет был назначен органистом в Мюльхаузен. С тех пор его жизнь была жизнью обычного бедного музыканта, подрабатывающего тут и там, играющего на органе в соборах маленького городка, имеющего неприятности с членами приходского управления, потому что его музыка оказалась слишком сложной для них. Он давал уроки игры на клавикордах или альте, нанимался на службу к какому-нибудь богатому герцогу, играя на органе во время воскресной службы в часовне замка, дирижировал маленьким оркестром, когда его светлость устраивал приём или бал. Этим он и занимался теперь, в тридцать шесть лет, в замке Кётена. Он знал, что никогда не будет ни богат, ни знаменит, но его жена внезапно умерла за год до этого и оставила его с несколькими детьми, и он приходил по ночам в этот маленький садик, чтобы посмотреть на звёзды и вознести молитву Господу о помощи и наставлении.
Она понимала его, ибо её отец тоже был музыкантом и тоже не был ни богатым, ни знаменитым. Она знала, что от музыки нельзя ждать больших материальных благ, но можно всё равно быть счастливым. В последующие месяцы Иоганн Себастьян приезжал навестить её в Вейсенфельсе, и в декабре они поженились. В течение года они жили в замке герцога, затем герр Кухнау, хормейстер школы церкви Святого Томаса в Лейпциге, умер, и Иоганн Себастьян обратился с просьбой об этой должности. И с тех пор они здесь.
Какой небогатой событиями и одновременно какой полной может быть жизнь! Какой монотонной, но какой интенсивной, какой радостной и какой печальной! При внешнем спокойствии чувствуешь глубже. В ажитации просто разговариваешь и жестикулируешь. В гребнях накатывающих валом волн только пена... За тридцать лет тихой жизни с мужчиной ты узнаешь его лучше, чем он знает самого себя. С каждым годом она всё больше и больше любила своего Иоганна. Не то чтобы он был ангелом. Боже упаси, нет! Он мог впадать в ярость — почти всегда по поводу музыки — и однажды запустил париком в органиста, поскольку тот не попадал в такт. И он мог быть упрямым, как мул. Если он считал, что прав, то не уступил бы самому Всевышнему. Нет, он не был ангелом. Но какая женщина хочет иметь мужем ангела?..
Он был добрым, и нежным, и сильным. Его большие карие глаза, его бедные глаза, теперь мёртвые, могли загораться мягким юмором, а широкие плечи трястись от смеха. Он мог шутить и писать стихи о своей длинной глиняной трубке, висевшей на каминной решётке. Он был настоящим мужчиной, мужчиной во всём: ни одну женщину не любили и не ласкали так, как её. Для женщины какие наряды и украшения сравнятся со счастьем осознания себя всё ещё молодой и желанной для мужа? Его любовь выражалась не на словах, а на деле. Как самоотверженно ухаживал он за ней, когда она болела, изобретая всякие средства от лихорадки, ставившие в тупик врачей! Сколько ночей провёл он у её постели в молитвах, держа её за руку, как сейчас она держит его руку! Когда она поправилась, он купил ей коноплянку, чтобы та развлекала её своим щебетанием и составляла ей компанию, пока он репетировал с хором перед воскресной службой или преподавал латынь в классе. Он даже написал целую тетрадь простых пьес для клавесина специально для неё[5].
И с каждым годом она всё больше ощущала его гениальность. Она мало разбиралась в музыке, но была уверена, что её Иоганн — великий музыкант. Она часто наблюдала за ним, сгорбившимся за маленькой конторкой, с гусиным пером за ухом, линовавшим нотный стан, записывающим миллионы маленьких нотных знаков. Она видела, как время от времени он поднимал голову, словно прислушиваясь к какой-то музыке, которую мог слышать только он один. Затем его доброе домашнее лицо озарялось внутренним светом, будто освещённое солнцем, и он уже находился не на земле, а, как ангел, парил высоко в небе, куда ни один смертный не мог за ним последовать...
Она почувствовала лёгкое пожатие его руки.
— Да, мой Иоганн, — прошептала она. — Я здесь.
— Лена... — Он говорил так тихо, что ей пришлось наклониться, чтобы услышать его слова. — Лена...
— Не разговаривай, Иоганн. Постарайся уснуть.
— Лена, — повторил он, и это слово прозвучало как рыданье. Она увидела, как из его глаз медленно выкатились две одиноких слёзы. — Прости меня.
Он смутно различал её голос, моливший его не разговаривать, и, чтобы угодить ей, позволил своим мыслям, которые хотел выразить словами, угаснуть в мозгу неуслышанными. Любимая Магдаленхен! Какой свежей и хорошенькой выглядела она с этими светлыми волосами, отливающими серебром в лунном свете, когда сидела рядом с ним на каменной стене Кётенского замка... Бедная Магдаленхен, теперь седая и старая, с лицом, испещрённым морщинами от изнурительного труда и тайных лишений... Она отдала ему себя так просто, как подают пфенниг нищему. Что станется с ней теперь, когда на врача ушли все их сбережения? Придётся ли ей сделаться служанкой и на коленях скрести полы или просить милостыню на паперти?
...В каждой жизни есть свой час мучений, час страданий. Его — кончился, но её — только начался. И всё из-за его музыки, отнявшей у него зрение и оставившей их без пфеннига, музыки, которая никому не была нужна... Что станется с этой горой нот, которую он оставлял и которая никем не была востребована? С этими токкатами, с Пассакальей, которая ему так нравилась, с Мессой, а главное — с его любимыми «Страстями Господа нашего по Матфею», в которые он вложил свою душу и веру, а также надежду всего человечества на лучший, более справедливый и добрый мир?.. Неужели их выбросят, как хлам, или сожгут, или оставят гнить под дождём? Он не знал этого и никогда не узнает. Он оставлял «Страсти», как оставлял свою Лену, беззащитными и никому не нужными. И всё, что он мог сделать, — это поручить их обоих Богу и молить Его сжалиться над ними.
