— Добрый вечер, Густав. — Стоя одной ногой в дверях, Феликс повернулся к своему старому слуге. — Ты, должно быть, устала всё время ездить по городу. Поедем домой, — сказал он Сесиль.

   — Нет, нет! — вскричала она, наклоняясь вперёд. — Густав, остановись сначала у Кохлера.

   — Хорошо, мадам, — ответил тот, закрывая дверцу за Феликсом.

   — Это по дороге домой, — объяснила она, когда Феликс занял место рядом с ней. — Ты не возражаешь, дорогой? Это займёт не больше минуты.

   — Конечно нет, — улыбнулся он. — Но что такое canezou?

Во время короткой поездки в лавку к мяснику он узнал, что canezou — это блузка. Конечно, бывают разные canezous, так же как разные berthes[96] и jabots[97].

   — Я заявляю, — заметила она возмущённо, — что эти парижские кутюрье нарочно меняют моды, чтобы нам каждый год приходилось покупать новый гардероб.

   — На это и живут кутюрье, Силетт, — пробормотал он, стараясь успокоить её взбунтовавшуюся бережливость. — Почему ты не купила пару платьев, когда ходила по магазинам?

   — Я думаю, что мне не следовало этого делать. — Он улыбнулся про себя, довольный тем, что в полумраке кареты она не могла видеть его усмешку. — Но у меня есть несколько идей, — продолжала она с лукавой хитрецой, — и завтра я пойду к фрау Хоффман, моей портнихе, и...

Она всё ещё болтала об этих «нелепых парижских модах», когда экипаж остановился перед лавкой Мартина Кохлера.

   — Я только на минутку, — бросила она через плечо, когда он помог ей выйти.

   — Я пойду с тобой. (Он распахнул дверцу и пошёл следом за ней). Ты можешь начать торговаться с беднягой, а я буду целый час тут торчать.

В отблеске закопчённых сальных свечей магазин был похож на кошмарную средневековую бойню. Куски мяса были навалены повсюду в непристойном беспорядке и изобилии. Над прилавком с крюков свисали раскрытые туши говядины и бараньи ноги. Окорока и связки сосисок раскачивались на огромной балке, чёрной от сажи и старости. На окровавленном подносе покоилась свиная голова с остекленевшими глазами и полуоткрытым, словно в предсмертной улыбке, ртом. Удушающий запах мёртвой плоти застал Феликса врасплох и едва не заставил выскочить на улицу. Однако Сесиль словно не обращала на это внимания, так же, как и три другие домохозяйки, передвигавшиеся по комнате подобно мрачным привередливым грифам, ощупывая, нюхая, спокойно засовывая пальцы в плоть сырого мяса, прежде чем сделать выбор.

Сам Мартин Кехлер, покрытый потом, улыбавшийся, с голыми волосатыми руками, высовывающимися из-под запятнанного кровью передника, был занят беседой с упрямой женщиной с острыми чертами лица, которая спорила с ним через щель рта, почти не двигая губами. Наконец она согласно кивнула, и мясник отхватил кусок мяса от туши, взвесил его под пристальным взглядом покупательницы и бросил на стол для рубки.

   — Что она там делает наверху? — прорычал он с праведным гневом, отчего его лицо приобрело ещё более красный оттенок.

Повернувшись, он открыл дверь, находившуюся позади него, вытянул толстую шею и выпустил обойму ругательств в сторону своей невидимой супруги.

   — Поторопись с этой бумагой, слышишь? — закричал он. Его слова прогудели сквозь жилые комнаты наверху. — Здесь люди ждут.

Женский голос просочился с чердака вместе с заглушающим его звуком шагов. Повернувшись к своей привередливой покупательнице, мясник снова приклеил к губам профессиональную улыбку и объяснил, что у них закончилась обёрточная бумага, но его глупая жена принесёт пачку с чердака.

Вскоре фрау Кехлер, наполовину скрытая кипой бумаги, которую она держала в руках, распахнула ногой дверь и прошла к прилавку, где водрузила свой груз со вздохом облегчения. Феликс, покинутый Сесиль, осматривающей толстый кусок стейка, наблюдал за тем, как жена мясника наклонилась и надула щёки, чтобы смахнуть слой пыли, лежащий сверху пачки.

   — Ах! На этот раз у нас ноты, — просияла она, вытирая пот с бровей тыльной стороной ладони.

Муж грубо оттолкнул её в сторону, и его рука уже поднялась, чтобы завернуть покупательнице её кусок мяса. В этот момент взгляд Феликса упал на первую страницу. Кровь застыла у него в жилах и сердце остановилось, потому что там он прочёл слова, написанные архаичным и пожелтевшим почерком: «Страсти Спасителя нашего по Святому Матфею» Иоганна Себастьяна Баха.

   — Я имею удовольствие информировать совет о том, что мы можем зачислить месье Фридерика Шопена в качестве нашего первого исполнителя зимнего сезона. — Феликс окинул взглядом благодушные лица сидящих за столом попечителей, сонно улыбающиеся ему в послеобеденной пищеварительной апатии. — Как вы хорошо знаете, месье Шопен не только выдающийся пианист, но также композитор исключительного таланта. Его выступления с Гевандхаузским оркестром ознаменуют новый шаг...

Совет попечителей Гевандхаузского оркестра считался самым изысканным клубом Лейпцига. Его одиннадцать членов избирались среди самых богатых и социально значимых горожан, которые домогались этого назначения в качестве отличительной метки и боролись за привилегию получить какое-нибудь ни к чему не обязывающее поручение. Под благосклонным председательством мэра заседания совета приняли характер добродушной дискуссии среди старых друзей. Мэр подчёркивал неофициальность заседаний, обходясь без большинства парламентских правил, позволяя курение и даже распитие коньяка.

   — Конечно, — кивнул его светлость, засовывая сигару в рот. — Давайте обязательно пригласим месье Шопена. — Лично ему было всё равно. Ему хотелось, чтобы собрание скорее закончилось. На него снизошло настроение расслабленной влюблённости. Он хотел поехать к Ольге, снять высокий воротничок, врезавшийся ему в щёки, лечь в постель и ласкать упругое, гладкое тело любовницы. — Мы предоставляем вам назначить дату, — обратился он к Феликсу. — Какое число вы предлагаете?

   — Начало декабря, ваша светлость.

   — Отлично, — согласился мэр с выражением полного безразличия. Он схватил председательский молоток и бегло окинул взглядом попечителей: — Все согласны?

Собравшиеся кивнули головами, и он уже собирался опустить молоточек, когда Вильгельм Крюгер поднял свою паукообразную руку в робком, но требовательном жесте.

   — Я не хочу злоупотреблять терпением совета, — начал первый член совета, прочистив горло, — но мы должны обсудить один вопрос, прежде чем дадим наше согласие на концерт месье Шопена.

Попечители взглянули на него со смесью скуки и любопытства. Христоф Мюллер ждал с молоточком в руке и раздражённым прищуром маленьких живых глаз. Что ему надо, этому типу? Уж не собирается ли он раздуть здесь ссору, как в городском совете?

   — Пожалуйста, покороче, — бросил он.

   — Мы все согласны с тем, что люди, участвующие в общественной жизни, независимо от области, должны подавать пример безупречного поведения, не так ли? — продолжал Крюгер, отвернувшись от мэра и обращаясь к другим попечителям.

Атмосфера в комнате резко переменилась. Члены совета уловили намёк на любовницу мэра и теперь выпрямились в своих парчовых креслах, предчувствуя приближение конфликта.

   — Если те, кто занимает высокое положение, подают нам пример моральной распущенности, — говорил Крюгер, засасывая верхнюю губу, словно он вдыхал, а не выдыхал слова, — как мы можем ожидать повиновения и уважения от низших классов?

Мэр почувствовал, как волна гнева поднялась к его лицу, обдав жаром. Его рука, державшая молоточек, сжалась в кулак. Грязный, мерзкий ханжа. Если бы только он не был так могуществен и не знал так много...

   — Мы отдаём должное вдохновляющей ценности этих замечаний, — вставил Мюллер с язвительной улыбкой, — но совет был бы благодарен, если бы почётный попечитель ограничил свои наблюдения вопросом, который мы сейчас обсуждаем, а именно концертом месье Шопена.