Крюгер проглотил упрёк с притворной кротостью:

   — Я к этому и подхожу, ваша светлость. В течение нескольких лет месье Шопен демонстрировал возмутительный спектакль своей связи с женщиной-романисткой, называющей себя Жорж Санд. Так вот, как попечители общественного института, мы морально ответственны перед гражданами этого города, и я ставлю вопрос о моральном праве этого музыканта появляться в нашем гевандхаузском зале.

   — Вы... что? — Слова Феликса прозвучали в наступившей тишине словно пистолетный выстрел, и попечители застыли в своих креслах.

   — Я обращаюсь не к вам, герр директор, — бросил Крюгер через плечо.

   — А я обращаюсь к вам, герр Крюгер.

Тот обернулся, его бледно-голубые глаза прищурились от гнева.

   — Этот вопрос должен решать совет.

Феликсу показалось, что перед его носом захлопнули дверь.

   — Это должны решать все. Месье Шопен — мой друг, и я не позволю оскорблять его в моём присутствии.

Мюллер вынул сигару изо рта и наклонился вперёд, готовый вмешаться. Его взгляд быстро переходил с Феликса на Крюгера, сравнивая их шансы. Как он знал из опыта, Крюгер был находчивым и опасным спорщиком; с другой стороны, Феликс был тёмной лошадкой. В своих отношениях с советом он всегда вёл себя корректно и сдержанно, стараясь воздерживаться от споров. Но теперь его губы были плотно сжаты, а глаза сверкали от гнева.

   — Это не вопрос музыки, — прошипел Крюгер, поворачиваясь к мэру, — и я прошу совет запретить директору участвовать в этой дискуссии.

Мюллер ухватился за возможность отплатить ему за сделанное минуту назад замечание о моральной развращённости в высших классах общества:

   — Поскольку вопрос идёт о тактике, определяющей будущие выступления музыкантов в гевандхаузском зале, правила совета требуют, чтобы герр директор был заслушан.

Сжав челюсти, Крюгер выслушал отказ. Феликс проигнорировал его и обернулся к попечителям, как адвокат, обращающийся к судьям:

   — Вопрос о морали в искусстве не нов. Во все времена некоторые глупцы пытались сделать искусство придатком добродетели и убрать со стен музеев картины с изображением обнажённых женщин и приклеить фиговые листочки на античные статуи. Но вопрос, который стоит перед нами сегодня, ещё более нелеп, — это вопрос о связи морального облика художника с его работой. Если бы мы были настолько неразумными, что приняли бы предложение, выдвинутое герром Крюгером, то музеи были бы закрыты, оркестры распущены, а книги изъяты. Для мадонн Рафаэля[98] позировала его любовница, Филиппо Липпи был расстриженным монахом, женатым на нарушившей обет монахине, Леонардо да Винчи и Микеланджело были обвинены в сексуальных извращениях, а Тициан[99] подозревался в инцесте со своей дочерью Лавинией. Гендель, Моцарт, Бетховен — все они демонстрировали «возмутительный спектакль» своих отношений с женщинами разного сорта, классов и поведения. Следует ли нам перестать исполнять «Мессию», «Дон Жуана» или Девятую симфонию? Следует ли нам перестать читать «Фауста», потому что Гёте почти постоянно сожительствовал то с одной, то с другой женщиной? А как насчёт Платона, Виллона, Вольтера, Боккаччо и Байрона[100] и сотни других великих писателей, мыслителей и философов? Некоторые художники были святыми, некоторые — развратниками. Некоторые были героями, а некоторые — трусами. Это ни в малейшей степени не влияет на их художественный статус. Если бы мы были настолько глупы, чтобы запретить месье Шопену выступать в гевандхаузском зале по моральным соображениям, нам бы, возможно, пришлось исследовать моральный облик артистов оркестра — и мой собственный? А как насчёт слушателей?

Лицо Крюгера сделалось пепельно-серым, почти таким же, как его глаза, и на мгновенье превратилось в белую маску гнева.

   — Люди искусства любят высмеивать добродетель, — мрачно усмехнулся он, — но факт остаётся фактом: мы не должны потакать скандалу нашими аплодисментами и давать деньги человеку, чья жизнь является вызовом всем моральным устоям. В Париже могут смотреть сквозь пальцы на такие вещи, но у нас, в Лейпциге, более высокие нормы поведения.

   — Несомненно, — саркастически заметил Феликс, — герр Крюгер провёл сравнительный анализ степеней добродетели среди городов, но, к сожалению, наши более высокие нормы поведения не дают концерты, а месье Шопен даёт.

Среди попечителей пробежал смешок. Под внешне пассивным выражением лица мэр про себя улыбнулся.

   — Я вижу, что вы одобряете поведение месье Шопена, — ледяным тоном процедил Крюгер.

   — Ни одобряю, ни не одобряю. Я просто указал на то, что его личная жизнь не имеет отношения к его работе. Он великий пианист, и этого должно быть достаточно.

   — Я бы сказал, что для человека, которого называют первым гражданином Саксонии, ваши моральные нормы очень нетвёрдые.

   — Можете говорить что хотите.

   — Вы же не станете отрицать, что Шопен и Жорж Санд любовники?

   — Я не буду ни отрицать, ни признавать этого. Просто не знаю. Возможно, вы скажете нам, как вы узнали, что они любовники. Вы что, владеете секретной информацией по этому вопросу?

Крюгер пожал плечами:

   — Странно. Это все знают.

   — Ну, я не уверен, — сказал Феликс с невинным видом. — Месье Шопен живёт в Париже, на Плейс д'Орлеан. Мадам Санд проводит большую часть года в своём загородном доме в Ноане. Правда, он гостил там, но там же были и Бальзак, и Лист, и Берлиоз, и большинство великих людей искусства нашего времени. Что, они все её любовники? У вас есть какая-нибудь альковная информация по этому вопросу? Включает ли она подсматривание в замочную скважину?

Феликс знал, что зашёл слишком далеко, но не мог скрыть сарказма. Он чувствовал, что создаёт себе смертельного врага, но вид этого мерзкого старика, пачкающего имя его друга, привёл его в ярость. Он уже чувствовал пульсацию в висках, предвещавшую головную боль. На мгновенье ему захотелось объявить об отставке, воспользоваться этим инцидентом, чтобы уехать из Лейпцига. Видение Шопена, умоляющего его организовать концерт, потускнело, и вместо него другое промелькнуло в мозгу. Он не мог уехать, ему нужен оркестр, чтобы исполнить «Страсти»...

   — Я думаю, что эта дискуссия слишком затянулась, — сказал он, устало проводя рукой по ноющему от боли лбу. — Личная жизнь человека — это его достояние. Все свободы ничего не стоят без права на личную жизнь. Я надеюсь, что совет согласится со мной. Каково бы ни было решение, я примирюсь с ним.

Мэр обвёл всех взглядом.

   — Уверен, что выражу мнение совета попечителей, поблагодарив наших почтенных герра директора и почётного попечителя за обмен мнениями. — Он говорил официальным тоном, лишённым эмоций, подобно великодушному императору, вносящему примирение между возбуждёнными и глупыми соперниками. — Благодаря таким дискуссиям и достигается прогресс.

Он видел вокруг себя одобрительные кивки попечителей и улыбки облегчения. Он хорошо знал и понимал их, этих эгоистичных и осторожных бюргеров, разыгрывающих из себя покровителей искусства. Они хотели мира. Им было всё равно, будет играть Шопен или нет, была у него любовница или нет. Им не нужны были неприятности. Открытая размолвка между мэром и первым советником могла привести к вражде, и тогда им пришлось бы делать выбор, на чьей они стороне, и заявлять о своей лояльности. На самом деле они были лояльны только к самим себе...

   — Однако, поскольку начались переговоры... — Об этом ничего не было сказано, и Феликс пристально посмотрел на Мюллера, но тот притворился, что не видит, и продолжал своим резонирующим и елейным голосом: — Мы надеемся, что месье Шопен своим мастерством развеет сомнения, возникшие по поводу его личной жизни, и снова наш любимый Лейпциг, наши Афины-на-Плейсе, станут сценой очередного значительного события в искусстве. Более столетия гевандхаузский зал...