— Естественно, — продолжал Шмидт, — некоторые испугались. Они сказали: «Посмотрите, что случилось с вами и Танзеном. Вы потеряли работу, а его каретный сарай закрыли, и теперь вы оба не работаете. То же самое может случиться и с нами».
— Так что же они вам ответили?
— Я объяснил им, что ничего подобного с ними случиться не может, потому что они живут не в Лейпциге и его светлость ни черта не сделает.
— Ах, такое ругательство в этом доме! — завопила фрау Шмидт от своей печки. — Да ещё в рождественскую ночь!
Старый флейтист на секунду придал своему лицу выражение раскаяния и продолжал:
— В конце концов они сказали, что некоторые из них придут на нашу следующую репетицию и затем решат, присоединяться ли им.
— Хорошо. По крайней мере они не отвергли нас.
— Я думаю, они придут, герр директор, и это даст нам семьдесят пять певцов, притом хороших.
— Будем надеяться.
Слово взяла Магдалена, которая слишком долго молчала:
— Я тоже поговорила с моими знакомыми сопрано. Естественно, кое-кто из них испугался.
— Как люди в Линденане, о которых я вам говорил, — заметил Шмидт.
Фрейлина Анны Болейн бросила на него испепеляющий взгляд:
— Кто из нас говорит — ты или я? — Он сгорбился под её взглядом, и, взмахнув рыжей гривой, она продолжала: — Как я сказала, кое-кто испугался, потому что до них дошли слухи о том, что их побьют, или что им поднимут налоги, или что их мужья потеряют работу, если придут сюда. Поэтому я спросила, не течёт ли у них в жилах тыквенный сок вместо крови, и сказала, что, наверное, матери родили их от зайцев, судя по их трусливым душонкам. Таким образом я ответила на все их возражения. В конце концов они признались, что им стыдно и они придут.
Она сопроводила последние слова выразительным жестом, словно хотела доставить всю группу заблудших сопрано прямо на обеденный стол. Миссионерские приёмы Магдалены вызвали у собравшихся смех.
— Отличная работа, — одобрил Феликс. — Но я боюсь, что эти угрозы реальны, и тебе лучше быть осторожной. Мне не нравится, что ты живёшь в Лейпциге одна, возможно, для тебя безопаснее пожить некоторое время здесь.
— Тут полно места, — вступила фрау Шмидт, стараясь быть любезной.
Магдалена и слышать об этом не хотела:
— Как, по-вашему, это будет выглядеть, если я останусь здесь, когда сама говорила, что им нечего бояться?
— Наверное, ты права, — признал Феликс, — но будь осторожна.
— Что они могут мне сделать, герр директор? Они не в силах повысить налоги, поскольку у меня ничего нет. Я не могу потерять работу, поскольку у меня её нет. У меня нет даже мужа, которого они могли бы отнять, потому что я то, что называется, незамужняя fraulein. И они не могут побить меня, потому что меня все знают в районе Святого Иосифа, где я живу, и знают, что я практически сестра Ольги.
— Хорошо, — кивнул Феликс, — но будь благоразумна.
Некоторое время они ещё посидели за столом в робкой надежде, строя планы и обсуждая разные проблемы. На ферме могло бы жить много народа. Слава Богу, там полно места в различных амбарах, конюшнях и сеновалах, разбросанных по ферме. Было решено, что репетиции будут проходить в главном амбаре на противоположной стороне двора. Шмидт и Танзен обещали подготовить его через день-два. Затем Шмидт сказал, что многие соседские фермеры и их жёны предложили свои услуги, но предпочитают репетировать днём.
— Видите ли, герр директор, они не такие, как мы, городские жители. Они привыкли ложиться спать до захода солнца. В шесть часов они уже клюют носом. Поэтому я подумал, что с вашего разрешения я мог бы сам тренировать их, поскольку вы весь день будете в Лейпциге.
Феликс кивнул с рассеянным видом. Бедный Герман, он скучал по вечерам в танзенском сарае. Грандиозность и трудность задачи становились с каждым часом всё более очевидными. Как мог опытный вокальный ансамбль быть конгломератом различных элементов? И как относительно оркестра, солистов, органа? Как насчёт руководства, организаторских трудностей, бухгалтерского учёта? Ни один из них не был способен заниматься этими вещами. Танзен, Шмидт, Магдалена — все они были полны мужества и доброй воли, но этих качеств ещё недостаточно.
Он устало провёл рукой по глазам и по столу. Сесиль поняла значение его жеста.
— Ты встревожен, не так ли, дорогой? — спросила она вечером.
Они извинились, оставили других гостей обсуждать планы между собой и удалились в спальню — ту самую, с дубовыми полом и балочным потолком, в которой ночевали в свой предыдущий приезд на ферму.
— Да, — ответил Феликс, тихо садясь на грубый стул с соломенным сиденьем. — Встревожен и немного боюсь. Нет, не слухов, не тех абсурдных вещей, которые говорят обо мне в городе. Я этого ожидал. Что меня пугает, так это детали, сложности, тысяча и одна проблема, которые будут возникать каждый день. Я просто не знаю, как смогу сделать все те вещи, которые мне придётся делать, и после этого ехать каждое утро в Лейпциг, проводить занятия в консерватории, репетировать с оркестром, посещать собрания совета, дирижировать регулярными концертами.
Он взглянул на неё с мукой в глазах.
— Дорогая, почему ты не позволяешь мне уйти в отставку? Тогда я мог бы проводить всё своё время здесь, на ферме.
Сесиль свернулась на полу у его ног и подняла к нему лицо.
— Пожалуйста, не уходи, Феликс. Я знаю, что этих нагрузок слишком много для одного человека, но, пока ты директор Гевандхауза, ты важное официальное лицо. Они не могут игнорировать тебя. Твой личный престиж придаёт вес делу, за которое ты борешься. Если ты уйдёшь в отставку, то потеряешь всё это. Ты сделаешься смутьяном, собирателем сброда.
Он понимал, что в её словах есть здравый смысл.
— Ты, как всегда, права, — сказал он нежно, гладя её светлые волосы.
— Верь, дорогой, — проговорила она. — Пожалуйста, верь. Ты увидишь...
— Я знаю. — Он печально улыбнулся. — Что-нибудь образуется. С нами Бог, и поэтому всё будет хорошо.
— Обязательно будет хорошо. Ты должен верить в это, любимый.
— Хотел бы, но, откровенно говоря, если «Страсти» будут исполнены в Вербное воскресенье, это будет величайшим чудом, с тех пор как Иешуа остановил солнце.
Она поймала его недоверчивый взгляд.
— Я понимаю, что ты чувствуешь. Иногда кажется, что не осталось никакой надежды и Бог тебя покинул, и ты не знаешь, к кому обратиться, и ощущаешь себя потерянным. Но Он всё время следит за нами и в конце концов...
— Что-нибудь образуется. — Феликс улыбнулся, глядя в голубые глаза Сесиль. — Милая, твоей веры хватит, чтобы сдвинуть горы. И нам она очень понадобится.
Они молчали, счастливые своей любовью в тишине освещённой свечами комнаты.
— Радостного Рождества, дорогая.
— Весёлого Рождества, любовь моя.
Как ни странно, на следующий день кое-что действительно образовалось в форме высокого пожилого джентльмена в отлично скроенном двубортном сером костюме. Он представился Герману как герр Якоб Мейер Ховлиц и сказал, что ему нужно видеть герра директора.
— Рад видеть вас снова, герр Ховлиц, — сказал Феликс, приветствуя посетителя у дверей своей конторы.
Это была довольно длинная и узкая комната. Она открывалась в коридор и через внутреннюю комнату выходила в спальню. Подобно спальне, она была с низким потолком, голым полом и побелёнными стенами, с маленьким окном в нише в одном конце. Феликс придал ей сходство с кабинетом, перенеся туда письменный стол из лейпцигского дома вместе со своим маленьким фортепьяно, портретом отца и одной из акварелей Сесиль.
— Даже, — продолжал Феликс, взмахом руки указывая банкиру на кресло, которое тоже прибыло из Лейпцига, — если вы проделали весь этот путь для того, чтобы сказать мне, что еврейская община Лейпцига в ярости на меня и посылает на мою голову гнев Иеговы.
