— Смотри, Феликс! — счастливо закричала она. — Мы почти закончили. К Рождеству мы всё сделаем, не правда ли, герр Шмидт? — Она резко оборвала себя. — Что с тобой, дорогой?

   — Война продолжается, — сказал он ровным тоном, без всякого выражения. И устало провёл рукой по глазам. — На этот раз настоящая. — Он ласково привлёк Сесиль себе. — Бедняжка, — пробормотал он.

Она подвела его к дивану и заставила сесть. Он кратко рассказал о собрании.

Когда Феликс кончил, наступило долгое молчание. Некоторое время он ничего не говорил, задумчиво поглаживая подбородок.

   — Боюсь, что скоро всё начнётся, — сказал он наконец.

   — Что начнётся?

   — Не знаю, Силетт, — ответил он, притягивая её к себе на диван. — Но мы должны быть готовы к худшему. Крюгер хочет выгнать меня из города.

   — Он очень богатый и могущественный человек, — сокрушённо заметил Шмидт, печально цокая языком. — Владеет красильней Гримма Гейт. Если он узнает, что некоторые из его рабочих принадлежат к нашему обществу, он их уволит. Это уж точно, как снег зимой. Я лучше пойду предупрежу их, чтобы они не приходили в сарай.

   — Правильно, — кивнул Феликс. — Пусть не приходят, пока я не скажу. — Когда старый флейтист шёл к двери, он окликнул его: — Простите, что причинил вам столько неприятностей, Герман. Я постараюсь как-нибудь компенсировать это.

   — Не волнуйтесь обо мне, герр директор. Ложитесь в постель и постарайтесь уснуть. Вы плохо выглядите, и вам нужен отдых.

Со вздохом и горестным покачиванием головой Шмидт поспешно вышел из кабинета.

Когда Герман ушёл, ни Феликс, ни Сесиль не заговорили. Они сидели рядом, рассеянно глядя на огонь, каждый думая о своём. Через некоторое время она просунула свою ладошку в его ладонь и ждала, пока он не выйдет из задумчивости.

Наконец Феликс вздохнул, провёл свободной рукой по волосам и посмотрел на Сесиль долгим и проникновенным взглядом.

   — На этот раздело серьёзное, — сказал он спокойно. — Видишь ли, дорогая, против меня не только Крюгер, но и весь совет, включая моего доброго друга Христофа.

Он повернулся к ней, взял её руку в свои и заговорил быстро и пылко:

   — Ты абсолютно уверена в том, что хочешь быть со мной? Будет безобразная драка — я чувствую это. Видела бы ты глаза Крюгера, когда он разговаривал со мной! Он был похож на змею. Почему бы тебе не поехать во Франкфурт и не провести праздники с детьми?

Слова замерли у него на губах, когда она стала медленно качать головой. Он знал: что бы он ни сказал, ничто не может заставить её передумать. Они снова замолчали, следя за розовым пламенем пылающих под горой пепла дров.

   — Что мы будем делать? — внезапно спросила Сесиль рассеянно, не глядя на него.

   — Не знаю, — ответил Феликс, тоже не глядя на неё. — Сначала надо посмотреть, что будут делать они. Ждать придётся недолго. — Он провёл ладонями по коленям и несколько раз покачался из стороны в сторону. — Но скажу тебе вот что. Я почти рад, что это произошло. Всё было слишком легко. И потом, я не мог выдержать обмана. Болтать с попечителями на совете, шутить с Мюллером, когда я всё время знал, что делаю то, чего они не одобряют. Я рад, что всё открылось. По крайней мере теперь все расставлены по своим местам. На одной стороне двое нас, бедные Герман и Танзен и горстка певцов-любителей. На другой... в общем, на другой стороне все остальные. — Он храбро, но неубедительно усмехнулся. — Звучит не очень-то ободряюще, правда?

Сесиль обернулась к нему:

   — Не забывай, что с нами Бог, — произнесла она тихо.

Феликс снова был поражён её упрямой верой. Пока она на его стороне, остаётся надежда...

Он обнял её за плечи.

   — Ты лучше бы поговорила с Ним, — прошептал он ей на ухо. — Мы будем нуждаться в Нём.

На следующее утро, когда Феликс спустился в столовую к завтраку, то увидел газету, как обычно, аккуратно сложенную под салфеткой. Он развернул её, приветливо поздоровался с Густавом. И тут его взгляд упал на заголовок во всю первую страницу: «Богохульное Рождество».

Статья была короткой и умело написанной. Она повествовала о том, что группа самодеятельных певцов, называющая себя Цецилианским вокальным обществом, встречается в каретном сарае по вечерам, чтобы профанировать дух Рождества мычанием старинного произведения церковной музыки под личным руководством некой хорошо известной музыкальной личности города, рождённой в нехристианской вере. Статья заканчивалась на угрожающей ноте: «Мы надеемся, что муниципальные власти быстро положат конец этому святотатству».

   — Вам нехорошо, мастер Феликс? — спросил Густав, заметив, что хозяин побледнел.

Феликс взглянул на старого слугу, и его глаза потеплели.

   — Густав, ты помнишь, что, когда что-нибудь случалось в банке, отец приходил домой и ворчал: «Клянусь Моисеем, мы по уши в беде»?

   — Да, мастер Феликс.

   — Так вот, теперь моя очередь. К твоему сведению, мы по уши в беде.

Снег перестал, и он решил пойти в консерваторию пешком. Швейцар у здания Гевандхауза холодно кивнул ему головой вместо обычного радостного «Доброе утро, герр директор». Даже профессора, которых он встречал в коридорах консерватории, поспешно прятались в свои классы. Только его ученики класса композиции не изменились. Их глаза сияли даже большим обожанием, словно они хотели заверить его в своей преданности.

Феликс вернулся домой раньше обычного и нашёл Сесиль в своём кабинете рыдающей.

   — Приходил хозяин, — проговорила она.

   — Насчёт пения?

Она кивнула:

   — Да, и насчёт кое-чего ещё.

Это «кое-что ещё» касалось людей, которые приходили в дом, особенно по вечерам. Простые рабочие, нежелательные женщины — одна из них артистка... В договоре есть пункт, запрещающий принимать в доме аморальных субъектов.

Он слушал, мучимый угрызениями совести, на его нижней челюсти подёргивался мускул. Теперь вот ещё и это... Много лет Сесиль уговаривала его купить этот дом. Но нет, он был упрям: не хотел владеть домом в Лейпциге, потому что всё ещё надеялся переехать в Берлин. Ну что ж, теперь у него не было дома, и он не мог принимать своих друзей. Конец репетициям.

   — Что хозяин собирается делать? — спросил Феликс. — Выгнать нас?

   — Нет. Но мы должны быть осторожны.

   — Что ты ему сказала?

Она подняла к нему залитое слезами красивое лицо:

   — Что мы больше не будем принимать певцов. Что ещё я могла сказать?

   — Ничего, конечно, — печально признал он. — У тебя не было выбора. И это всё моя вина. Прости меня, дорогая.

Он подвинулся к ней поближе, а она к нему, словно их притягивал друг к другу какой-то таинственный магнит.

   — Когда это всё кончится, — пробормотала Сесиль тихим, задабривающим голосом, — как ты думаешь, не сможем ли мы купить этот дом? Он мне так нравится... и сад такой хороший для детей.

   — Когда всё кончится, я займусь садоводством и целый день буду сидеть дома, чтобы не спускать с тебя глаз. — Его губы коснулись её щеки. — Ты заметила, что последнее время мы почти постоянно обнимаемся?

Сесиль кивнула и ласково улыбнулась ему.

   — Это хорошо, — сказала она и глубже зарылась в тепло его груди.

Феликса ожидала ещё одна плохая новость, но она сообщила её, только когда они легли в постель, положив головы на одну подушку.

   — Сегодня, до того, как пришёл хозяин, я пошла в дамскую ассоциацию, — едва слышно прошептала она. — Они все сторонились меня. За исключением Эльзы Мюллер. Они прочли статью в газете и приняли резолюцию не давать рождественской корзинки семьям, принадлежащим к Цецилинскому обществу.

   — Что же ты сделала? — спросил он ровным голосом.

   — Сказала им, что мне стыдно быть христианкой, и ушла.

Обычно такое важное сообщение долго обсуждалось бы между ними, но теперь Феликс не хотел даже комментировать его. Он просто подтвердил:

   — Ты поступила правильно.