Приближалось Рождество. Уже святочное веселье выплёскивалось в виде ёлочных украшений в витринах магазинов и пения на улицах бедных студентов. Каждая семья готовилась к появлению младенца Христа в сочельник в крошечных золотых санях, запряжённых крылатыми пони.

   — Попечители говорили что-нибудь о твоём посещении сарая Танзена и подготовке певцов? — спросила Сесиль однажды вечером после очередной репетиции с ними.

   — Не думаю, что они знают об этом.

   — Возможно, они просто ничего не говорят.

   — Возможно.

Мендельсоны решили поехать на Рождество во Франкфут и провести праздники со своими детьми. Убаюканный спокойствием, Феликс начал питать робкие надежды. Пение в каретном сарае намного улучшилось. Все тренировались с прилежанием и неутомимой энергий. Сесиль, которой теперь иногда помогал Шмидт, почти закончила переписывать «Страсти». Возможно, после рождественских праздников удастся убедить какой-нибудь другой вокальный ансамбль присоединиться к цецилианским певцам. При удаче и упорной работе они смогут быть готовы к представлению на Вербное воскресенье в апреле. Конечно, оставался ещё вопрос об оркестре, но Сесиль сказала: «С нами Бог, и что-нибудь образуется». Может быть, ему также удастся нанять некоторых гевандхаузских музыкантов. Феликс сам будет сидеть за органом, если им удастся найти его. Если нет, то он воспользуется тем, что стоит у них в доме. Инструмент, конечно, не очень подойдёт, но всё-таки это лучше, чем ничего. Будет если не триумф, то скромная победа. Но, услышав потрясающую музыку «Страстей», люди утратят непримиримость, и будет организовано другое, лучшее исполнение. Так постепенно все узнают о «Страстях».

   — Знаешь, Силетт, — сказал Феликс однажды в воскресенье, когда они сидели у камина на зелёном суконном диване, — это может оказаться не так трудно, как я боялся. Я начинаю надеяться. Нам не придётся идти на дно с блестящим оружием.

Гроза разразилась два дня спустя с быстротой и стремительностью летней грозы.

По традиции, последнее заседание совета перед Рождеством бывало неформальным и весёлым. Серьёзные дела оставляли на потом. После короткого обзора годовых концертов Гевандхаузского оркестра Христоф Мюллер начинал говорить всем комплименты и раздавать направо и налево букеты: попечителям за их гражданский дух, герру директору за его неустанный труд, членам оркестра за их мастерство, профессорам и служащим консерватории за их преданность долгу и, наконец, невидимым, но вездесущим жителям Афин-на-Плейсе за их любовь к культуре. Всё представление заканчивалось эмоциональным обменом рождественскими приветствиями и пожеланиями к Новому году.

В тот момент, когда Феликс вошёл в зал, он почувствовал, что это будет не обычное рождественское собрание. Попечители избегали его, некоторые нарочито повернулись к нему спиной, когда он занимал своё место за столом. В красном дамасском кресле Христоф Мюллер выглядел возбуждённым и раздражённым. Атмосфера предвещала катастрофу.

Председатель нервно ударил молоточком и объявил собрание открытым.

   — Я уверен, что выражу единодушное мнение этого почётного совета, — начал он серьёзным, подобающе торжественным тоном, — сказав, что этот год оканчивается для нас на ноте горького разочарования. — Он остановил свой тяжёлый, полный гнева и неодобрения взгляд на Феликсе. — До нас дошла информация о том, что вы намереваетесь упорствовать в вашем злополучном проекте исполнения той музыки. Это правда?

Феликс молчал. Вот оно... В глубине сердца он знал, что это случится. Ну что ж...

   — Да, ваша светлость.

   — И это, — продолжал Мюллер с нарастающим раздражением, — было сделано в обход совета, церковных авторитетов и при неодобрении всего населения.

Феликс медленно обвёл глазами ряды каменных лиц за столом.

   — Да, ваша светлость, — сказал он тихо.

   — Что касается меня, то я намерен остановить вас, — прошипел Крюгер, едва шевеля губам, — и сделать невозможным осуществление ваших планов.

   — Я тоже, — выпалил другой попечитель, сидевший в конце стола.

После этого собрание превратилось во всеобщий словесный бедлам. Несколько членов совета, говоря одновременно, заявили, что они исключат из оркестра любого музыканта, принадлежащего к Цецилианскому вокальному обществу.

   — Это вас остановит, — процедил один из них. — Вы не сможете исполнять «Страсти» один.

Все набросились на Феликса, как борзые на загнанного оленя. Где он сможет исполнить этот шедевр? И как он найдёт необходимых певцов и музыкантов? Он что, выпишет оркестр за свой счёт и даст представление на площади Святого Томаса? Эта острота была встречена грубым, насмешливым хохотом. Мюллер же стал упрашивать. Он взывал к чувствам Феликса, его положению в обществе. Как мог он, кого король назвал первым гражданином Саксонии, — как он мог заниматься такой нелепой затеей, вызывать враждебность в городе, который относился к нему по-дружески?

   — Простите, Христоф, — проронил Феликс обречённо. — Я должен это сделать.

   — Да, — загромыхал Крюгер, — почему бы вам не вернуться в свой родной город, чтобы там разворачивать свои крестовые походы? Мы здесь, в Лейпциге, нелюбим иностранцев.

   — А кого вы любите, герр Крюгер? — спросил Феликс с уничтожающей иронией.

Его слова потонули в гуле сердитых голосов. Некоторые попечители предположили, что его единственным интересом в этом деле была личная реклама: «Вы не одурачите нас своей болтовнёй о красоте этой старинной музыки...» Другие, самоназначенные защитники церкви, порицали его вмешательство в вопрос о духовной музыке.

   — Христианской духовной музыке, — подчеркнул Крюгер, источая яд ненависти из своих бледных глаз.

Конечно, были праведные крики о социальном статусе и морали черни, которой Феликс себя окружил. Простые рабочие, шофёры, уборщицы, так называемая артистка... Сама мысль о том, чтобы «эта проститутка» пела «Страсти», казалась святотатством.

   — А как же Магдалина, стоящая у креста? — бросил Феликс через плечо.

Но больше всего попечители были возмущены его пренебрежением к их авторитету, вызовом их власти. Разве они не приняли решение против исполнения «Страстей»?

   — Да, как вы смеете бросать вызов совету? — закричал Крюгер, идя в наступление.

   — Я никому не бросаю вызов, — парировал Феликс. — Я просто делаю то, что хочу сделать, и, поскольку делаю это в своё свободное время и не взяв ни пфеннига из денег совета, не понимаю, в чём вы меня обвиняете.

   — Узнаете. — Глаза Крюгера сузились от переполнявшей его жажды мщения. — Я выгоню вас из города.

Феликс презрительно фыркнул:

   — Знаю. Вы уже присылали мне уведомление об этом. Анонимное, конечно.

От ярости лошадиная физиономия Крюгера покрылась белыми пятнами. Он был похож на труп, продолжающий изрыгать брань.

   — Вы мне заплатите за оскорбления.

   — Когда я вас оскорблял?

   — Когда я сделал замечание о вашем друге Шопене.

   — О да, помню!.. Ну что ж, я повторю их.

   — Вы тогда победили, но этот раз не победите, Мендельсон, — угрожающе прошипел Крюгер. — Вы увидите, что я очень могущественный человек в этом городе. — Он трясся от злости, и на его впалых висках набухли пульсирующие вены.

   — Ну что ж, действуйте, — произнёс Феликс с ледяным презрением, — но замолчите, не то вас хватит кондрашка.

Наконец председатель постучал молоточком и восстановил подобие порядка.

   — Весь инцидент достоин большого сожаления. — Он говорил быстро, как человек, который хочет скорее закрыть бесполезные и саркастические дебаты. — Но поскольку герр директор выполняет свои функции и не использует фонды совета, попечители не могут законным путём принять какие-либо дисциплинарные меры и поэтому должны воздержаться от дальнейшего обсуждения этого болезненного вопроса. — Он снова стукнул молоточком и поспешно добавил: — Собрание закрыто.

Когда в этот вечер Феликс вернулся домой, он увидел Сесиль, которая, сгорбившись за его столом, переписывала ноты. Герман Шмидт, сидя напротив, делал то же.