— Не глупи, — сказала мама.

— Я думал, помазание делают людям, только если не боятся, что они умрут, — сказал я.

— Нам нравится помазывать больных, — ответил Гиндербах. — Возносить их в молитве. Мне нравится считать, что Бог ответственен за всё, и ничего, что я делаю, не изменит его мнения. Но я думаю, что людям помогает осознание, что за них молятся. Если ты предпочтёшь, чтобы мы этого не делали…

— Всё нормально, — сказал я.

— Конечно, нормально, идиот, — сказала мама. — Простите мой нрав, отец. Вилли иногда так меня заводит, что я не знаю, что говорю.

— Я слышал, что дети на вас так влияют, — сказал он.

— Я бы хотела, чтобы вы немного вразумили его. Он никогда не слушает ни слова, что я говорю, но он послушает вас, отец. Он обычно не обращается к каким нашим священникам, но вы ему нравитесь, а я не могу вспомнить, когда последний раз ему нравился кто-то из наших священников.

— То, что отец Майкл приставал ко мне в шестом классе, вроде как разрушило для меня этот ритуал, — признался я.

— Это было недоразумение! — огрызнулась мама.

— Ну конечно, — ответил я. — И когда он велел мне раздеться и сидеть у него на коленях, сложилось недоразумение, но его это не остановило.

— Этого никогда не было! — со злостью парировала она. — Зачем тебе так меня позорить? Иисус, Мария и Иосиф!

— Если ты собираешься поливать меня грязью перед священником, по крайней мере, он должен услышать всю историю.

— Я сама говорила с отцом Майклом…

— И он сказал тебе, что такого никогда не было. Да, мама, я слушал эту историю снова и снова. Этого никогда не было. Я понял! Ты как заезженная пластинка.

Внезапно осознав, что мы швыряемся грязным бельём перед знакомыми, я захлопнул варежку. Оно само выскочило, но до этого довела меня мама. Она жаловалась, как я провоцирую её, но я учился у лучших.

Что случилось? — прожестикулировал Ной хмурясь.

Ничего, — прожестикулировал я в ответ.

Почему ты злишься?

Я не злюсь.

Ты выглядишь злым.

Я просто… расстроен.

Ной стоял у изголовья кровати, хмурясь на меня в своей диктаторской, властной манере. Он взял меня за здоровую руку, взгляд его глаз обвинял меня в сокрытии секретов и правды.

— Прошу прощения, — произнёс я, бросая взгляд на Тину и отца Гиндербаха. — Не слушайте нас.

— Это правда? — спросил отец Гиндербах.

Я не ответил.

Конечно, это была правда — это и много чего ещё. Мама с трудом могла представить в мыслях картину, как я сижу на коленях отца Майкла, не говоря уже обо всех других вещах, что мы сделали.

— Это не важно, — сказал я.

— А я думаю, что важно, — ответил Гиндербах. — Если это правда, мне очень жаль. Ни один священнослужитель не должен никогда причинять вред ребёнку.

— Вилли преувеличивает, — сказала мама. — Он всегда преувеличивает. Он писатель. Что еще от него можно ожидать?

— Я часто обнаруживаю как раз противоположное, — парировал Гиндербах. — Дети не преувеличивают о таких вещах. Я подозреваю, что за этим таится больше, чем говорит Вилли.

Они оба посмотрели на меня, мама кипела от злости, из её ушей только так валил пар, потому что я опозорил её перед её приходским священником, но отец Гиндербах смотрел на меня открытым, чутким взглядом, будто полностью понимал.

Я почувствовал, как в моей груди поднимается неконтролируемое желание плакать, но я не хотел лить слезы. Это было глупо. Всё это произошло так много лет назад, и у меня было ещё так много вещей для переживания, но вдруг, в этот момент, думая об отце Майкле — о том, которого я любил, которым восхищался, в которого влюбился, который заполнил пустоту в моей душе, оставленную папиной смертью, на которого я хотел быть похожим и которого уважал, но который убедил меня, что нормально раздеваться и “играть в игры” с ним, “сидеть на его пенисе и учиться быть мужчиной” — вдруг, в этот момент, всё это вылезло на поверхность очень болезненно, неловко, и я расплакался.

— Папочка! — недовольно воскликнул Ной, хлопая меня по груди, пытаясь привлечь моё внимание. — Хуууух! Папочка?

Каждый раз, когда Ной стучал по моей груди, её пронзала резкая боль.

— Вилли, в чём дело? — спросила мама спустя долгую минуту, вдруг забеспокоившись. — Ты знаешь, что не должен плакать. Ты просто расстроен из-за деда. Как и все мы, милый.

— Почему ты никогда не можешь меня выслушать, мама? — спросил я, чувствуя себя несчастным и злым. — Я знаю, что случилось, потому что я был там. Но тебя там не было, и ты не слушала, когда после я пытался тебе рассказать, так что не стой сейчас на месте и не говори, что этого никогда не было. Откуда тебе, чёрт возьми, знать?

— Но…

— Папочка!

— Если бы кто-нибудь когда-нибудь сделал такое с Ноем, я бы выследил этого ублюдка и вышиб его чёртовы мозги. А ты просто стоишь и говоришь, что этого никогда не было, потому что ты не хочешь знать. Что ж, хорошо тебе! Каждый раз, когда я говорю правду, ты говоришь мне, какой я ужасный. Почему ты не можешь хоть раз в жизни выслушать меня?

— Хууууух! — недовольно простонал Ной.

Мама смотрела на меня так, будто я только что дал ей пощёчину. Её губы двигались, словно она собиралась выдать отборную реплику, но она ничего не сказала.

— Вилли, — наконец произнесла она, дрожащим, неуверенным голосом, — священник не станет… Священник, Вилли! Священник не станет… он не станет делать нечто подобное с ребёнком. Он просто не мог.

— Но что, если мог? — спросил я.

— Как он мог? Ты мне это скажи. Как мог человек, посвящённый Богу, делать такие вещи, как… это… с ребёнком? Даже говорить о таких вещах стыдно! Священники и монахини преданы Богу. Они не идеальны. Я это знаю. Но они не кучка извращенцев, не такие, какими ты их выставляешь. Я отказываюсь верить…

— Миссис Кантрелл, вы будете удивлены, узнав, что делали некоторые священники, — мягко произнёс отец Гиндербах. — Удивлены и очень недовольны. Как и многие из нас, включая Отца Небесного.

— У Вилли всегда было очень богатое воображение. Даже когда он был ребёнком…

— Миссис Кантрелл, со всем уважением, есть времена, когда нам нужно слушать. Когда нам нужно услышать, что говорят.

— Но вы предполагаете…

— Да, — признался Гиндербах. — Я предполагаю, что Вилли говорит правду. Может быть, нам следует просто подумать над этим некоторое время. Подумайте об этом. Дайте этому улечься. Посмотрите, что выйдет.

— Но я знала отца Майкла, — сказала она. — Он бы никогда…

— Как хорошо вы его знали, миссис Кантрелл? Вы жили с ним? Были его домработницей? Вы проводили с ним много времени?

— Ну, нет.

— Вы обедали с ним?

— Ну…

— Вы общались с ним? Вы видели его на званых обедах или других мероприятиях?

Мама замолчала.

— Думаю, я пойду, — тихим голосом произнесла Тина.

— Нет, — сказал я. — Я не хотел тебя смущать.

— У вас, ребят, сейчас куча дел, — ответила она.

— Не уходи, — сказал я. — Ты собиралась помочь отцу с этой его… штукой.

— Ты уверен?

— Конечно, я уверен.

— Я ничего не понимаю, — с потрясённым видом сказала мама. Она подошла к стулу и присела. — Я просто не понимаю.

— Почему бы нам не приступить к помазанию? — предложил отец Гиндербах. — Почему бы нам не выразить всё это Богу в мольбе? Миссис Кантрелл?

— Я знаю, Вилли не врёт, но…

— Всё хорошо, миссис Кантрелл, — сказал Гиндербах. — Почему бы нам не помолиться об этом?

— Наверное, я просто посижу здесь, — тихо ответила она. — Я как-то не очень хорошо себя чувствую.

Глава 38

Спасение Коржика-Моржика

— Вот и приехали, — тихо произнёс Джексон, заезжая на подъездную дорожку маминого дома на следующее утро после того, как меня выписали из больницы.

Я уставился на мамин дом в изумлённой тишине.

Что за чёртово месиво.

Мама помогла мне выйти из «Джипа», я осмотрелся, и не прошло много времени, прежде чем я разразился слезами. Ной обхватил рукой мою талию и обнял меня, расстроенный, что расстроился я, и расплакался сам, потому что плакал я.