— Ной заслуживает быть счастливым! — выплюнул он.

— Что заставляет тебя думать, что он не счастлив?

— Если он так счастлив, почему приходит ДСО?

— Я думал, ты смирился с этим, Билли.

— Так и есть, — сказал он. — Но если что-то происходит…

— Ничего не происходит.

— Как скажешь.

— Мой священник читал твою книгу, — сказал Билл, меняя тему.

— И что?

— У него есть сказать много чего интересного.

— Ну конечно.

— Ты пример того, как эти гомосексуальные замыслы проезжают катком по нам остальным. Ты ни черта не думаешь о наших чувствах, о наших убеждениях — ты просто хочешь того, чего хочешь, и не думаешь о последствиях. Тебе плевать на то, что случится с Ноем, когда он вырастет и попытается найти свой путь в реальном мире, и ему придётся объясняться с людьми из-за своих “двух папочек”. Какое у него будет будущее?

— С каких пор ты вообще переживаешь за его будущее?

— Он мой племянник. Мы не бессердечные ублюдки, какими ты нас рисуешь.

— Чего ты хочешь, Билли? Ты хочешь, чтобы я отказался от родительских прав? Это сделает тебя счастливым? Ты хочешь заботиться о нём? Хочешь, чтобы он жил с тобой? Я не понимаю, в чём здесь смысл.

— Я устал от того, что ты меня позоришь!

— Отлично! Так… что? Отказаться от родительских прав на Ноя? Передать его штату? Убить себя? Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Всё было бы в порядке, но теперь ты хочешь выйти замуж. Что дальше, Вилли? Я должен быть твоим шафером? Я должен пройти к алтарю и отдать тебя твоему “мужу”? Если бы ты мог просто держать свой рот на замке и перестать тыкать нас носом в это…

— Просто быть гражданином второго сорта?

— Просто радуйся, что никто не повесил тебя на ближайшем магнолиевом дереве, как делали в старые времена! Ты опозорил всю нашу семью своей дурацкой книгой. Ты ждёшь, что мы будем молчать?

— Значит, дело не в Ное. Дело в тебе и в том, что ты чувствуешь себя опозоренным из-за того, что твой младший брат большой старый добрый гомик. Я что-то упускаю?

Билл покачал головой. Это был отчаянный, затюканный жест.

— Мальчики, пожалуйста, не ругайтесь, — сказала мама.

— Брат Джон прав, — сказал Билл, ссылаясь на своего священника. — Если мы не прекратим это сейчас, однажды нас захлестнёт вся эта дребедень. Педики женятся на своих пуделях, и Бог знает что ещё. Мы стали великой нацией не потому, что позволили педикам управлять парадом, вот что я могу тебе сказать. Они хотят опустить нас до своего уровня, но мы не обязаны позволять им это. Можешь делать, что хочешь, Вилли, но ты никогда не вынудишь меня принять это.

— Билли, пожалуйста, — произнесла мама. — Не ругайтесь, пока здесь Ледбеттеры.

— Он меня достал, мама. Он никогда не думает ни о ком, кроме себя. Я никогда не встречал такого чертовски эгоистичного ублюдка.

— Чего ты от меня хочешь? — спросил я. — Самоубийства?

— Боже, нам остается только надеяться!

— Это настоящий ответ, Билли? Тебе так стыдно за брата-педика, что ты бы хотел, чтобы я себя убил?

— Ты сделал бы нам всем одолжение!

— Билли, прекрати! — умоляла мама.

— Это правда, мама, — с жаром сказал Билл. — Я бы хотел, чтобы он вышиб себе чёртовы мозги и оставил всех нас в покое.

— Билли, не говори так! — сказала мама. — Пожалуйста!

— Я не позволю тебе провоцировать меня, — обратился я к Биллу. — Я уважаю тебя. Я уважаю твои убеждения. Ты должен поступать так, как считаешь правильным.

— Будь моя воля, мы бы согнали вас всех в концлагерь и подожгли бы ваши задницы.

— Плевать.

Билл бросил на меня один последний взгляд отвращения, шагая прочь с кухни.

— Не заводи его, — умоляла мама.

— Ничего из того, что я делаю, его не осчастливит, — отметил я.

— Ему тяжело.

— Он достаёт свой член и ссыт на меня, но ему тяжело? Господи, мама. Оставь за собой право встать на сторону агрессора.

— Он не агрессор!

Глава 31

Потому что я счастлив…

— Идём, дядя Вилли, — сказала Мэри Кантрелл. — Давай споем “Счастлив”. Я принесла диск. Ты обещал потренироваться со мной.

Мы с детьми были в гостиной. Билл, Шелли и мама вывели Ледбеттеров на улицу, чтобы показать им мамин сад и кроликов, и кур, которых мама держала на заднем дворе.

— У меня не то настроение, — сказал я.

— Пожалуйста, дядя Вилли? Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста?

Мэри была моей любимой племянницей. На самом деле, моей единственной племянницей, но, если бы было больше, она была бы моей любимицей. Биллу это не нравилось, но мы с Мэри были как две капли.

— Хорошо, — ответил я, потому что никогда не мог ни в чём ей отказать. — Но я не буду петь с тобой эту песню на Церемонии Нацистского Молодёжного Марафона Палаточного фестиваля Радикальной Христианской Советской обработки Первого Баптиста, или что бы там ни было, чёрт побери.

— Это Молодёжный Взрыв, — объяснила она. — И ты должен просто помочь мне потренироваться, чтобы я не забыла слова. Ты обещал!

Она вставила диск в мамин проигрыватель и увеличила громкость.

— У мамы нет штуковины для караоке, — заметил я.

— Перестань искать отговорки, старый пень, — попрекнула она. — А вы, паршивцы, будете зрителями, — добавила она, глядя на Джоша, Эли и Ноя.

— Ты такая жалкая, — сказал Джош.

— Заткнись, козявка, — приказала она.

Из динамиков раздались первые аккорды песни Фаррелла Уильямса “Счастлив”, и Мэри надела свои «очки Фаррела» — большие белые солнечные очки.

— Мне даже не нравится эта песня, — сказал я.

Мэри спела первые несколько строчек, игнорируя меня, используя фонарик в качестве микрофона и протягивая ко мне руку. Теперь она была полностью в образе.

Я взял её за руку, и она любезно пригласила меня на сцену, и когда наступила моя часть, я спел о том, как я счастлив.

Не понадобилось много времени, чтобы Ной начал танцевать, и как только он нарушил тишину, его кузены Джош и Эли начали притворяться роботами, довольно комично дёргая головами и руками, что считали единственным приемлемым видом танца, доступным для мальчиков-баптистов их возраста.

Мы устроили себе небольшую танцевальную импровизацию в маминой гостиной. Ко времени проигрыша мы были в полном разгаре. Пока Мэри риффовала, мы обнаружили, что Глория Эстефан была права: ритм тебя достанет.

Как только песня закончилась, Мэри нажала на кнопку повтора и заставила нас проделать всё это снова. На этот раз мы были более организованными и профессиональными, и у меня был свой микрофон (кухонная лопатка). Нам с мальчиками удалось похлопать во всех правильных местах, а Мэри так работала с ковром в гостиной, будто прослушивалась на “Голос”.

У неё был потрясающий голос, если по правде.

В какой-то момент во время нашей пятой или шестой репетиции, вернулись мама и остальные. Мэри увеличила громкость до такой степени, что люди в соседнем округе, наверное, позвонили в офис шерифа, чтобы пожаловаться.

— Мэри, честное слово! — раздражённо воскликнул Билл.

Игнорируя отца, она сказала нам “хлопать в такт”.

Зачем?

Потому что мы так счастливы!

Билл одарил нас взглядом отвращения.

Мама рассмеялась. Она держала плёнку, которую Билл прибьёт к её окну, пока мы не достанем стекло, чтобы всё починить.

Когда песня закончилась, Мэри сказала:

— Вы все — зрители. На этот раз всё по-настоящему. Жми на кнопку, козявка.

— Не называй меня так! — взвыл Джош.

— Просто сделай это, маленький жополиз!

— Мама!

Вместо него кнопку нажал Эли.

С настоящей аудиторией и с несколькими раундами тренировок за плечами, Мэри выложилась до конца. Как и все мы.

Мистер Ледбеттер выглядел весёлым. Джексон смотрел на меня и вздыхал. Мама пыталась хлопать в такт, но не могла попасть в правильный ритм. Глаза миссис Ледбеттер поймали мой взгляд через комнату. Она смотрела на меня, то ли с недоверием, то ли с восхищением, я не мог понять. Конечно, я, должно быть, выглядел дураком, когда так вёл себя с детьми, но она казалась, ну… счастливой. Странно и откровенно счастливой.