Не отбросивши тени,

над серым, над северным илистым взморьем

ангел вышел к прибою,

бесшумный, за мерным безумьем неслышный —

танцевать на песке у воды

по следам детств наших,

а

в лунках,

откуда мы вырваны с корнем

девств вишни и действ переспелые вишни.

И вишневою кровью затянет следы.

Но:

утесы встают из-под бешеной белой слюны сквозь плевки

башни неба встают,

как сходящиеся к водопою

быки.

Утесы встают из морей, как быки,

только в эры отливов.

И снова ползут языки:

и

неторопливо

с гор спускаются льды

на равнины

моря поднимают

почти к облакам —

и следы на прибрежном песке заливают,

тем самым умножив

следы.

Ямы – под сваи,

бычьи ямы – подножия

новым красивым быкам.

До:

…«лет моих временных прекращается повесть».

Дочитал:

«уходите, Свидетель», – написано,

дабы

уходить,

словно в землю уходят по пояс

величавых немот исполинские бабы.

Льет

– уходят народы —

по стертым щекам ледниковая влага.

Баба-Россия

(уходят народы)

Баба-Россия подол каменный перебирает.

Тундро-степь-и-россия

(как и любая трясина)

прибирает.

И

рта не утирает.

Но:

покуда

у нас четвертичный период:

время!

Время нам уходить,

Свидетель по делу Мадонны Марии,

то есть:

время лет временных

переписывать набело повесть,

в ледниковых моренах,

Мадонна Мария!

Зодиака зверинец прикормим с ладони:

я родился под знаком Тельца,

накануне

дней брожения года-отца,

когда

только стонет

от вожделения лона природы порода

– далеко до июня —

я родился под знаком Тельца.

Я родился,

когда вожделеет природа

плодородья от медного рога самца.

Все задолго до юлия-августа преторианской латуни,

выдаваемой,

словно металл благородный,

за металл благородный.

Ровно

по весу

свинца.

Пережившая зиму рассада калек и калечек рассада,

горбунов, инородцев и прочих растений при северном свете

я свидетельствую:

времена распускаются самых

страшных

ваших соцветий.

Пережившая зиму рассада калек и калечек, растения

северной жизни!

горбунов, инородцев рассада и прочих растений ростцы,

эта жимолость-живность,

время душ ваших страшных цветений,

время вашей пыльцы.

…где зима моего лебядиного парка

нарастила на мертвую плоть площадей лебединую

зябкую кожу.

И

Иосиф

на белом прекрасном листе,

как помарка —

случайный прохожий.

…в холода наши перья в каналы вмерзали.

Я говорил:

голосу не поместиться

в теплом черепа зале —

Я

говорил:

не латунь,

но металл благородный вывозится в теплые страны.

В горлах.

Контрабанда.

В

связках гамм.

Кто сказал,

что высокая речь невозможного ныне чекана,

что и в тундре она

чистоган!

и

не стоит подарка,

и

каждому

по деньгам.

…шел Иосиф

на белом стихе

– словно ангел прокаркал —

так естественно,

что непохоже.

В обугленном парке

дрова отгоревших деревьев.

Зима.

Я описывал зиму,

свернувшись,

совсем как зародыш,

в ее чреве.

…Телец еще был вверх ногами,

он плавал в эфире.

Рога его,

будто бы мамонта бивни, или другого урода —

дикари торговали ученым, добравшимся вброд до Сибири.

(Впрочем,

эта Земля еще плоская,

как есть сама,

паче,

даже родившись,

ее не застал я открытой…)

Зима:

…я описывал зиму.

Но бросил.

Написал «Разрушение сада».

Сам был плод,

в кожуру помещаясь.

Быть может,

как надо,

ядовитым был плод,

раз его не заметил

Иосиф

и корней не извлек.

Боже мой, Боже!

Как скользко идти ему, бедному, по льду.

Рот любимой моей извивался от яда.

Я учился, и я научился

терпеть ее боль

до

того,

что припомнил себя обитателем этого Сада:

…яблоко

было в руке у любимой.

Сметенные тени всех этих

тоже бывших деревьев Эдема

стояли,

и снег в волосах их не таял.

Вот как было зимою.

Задолго до наших соцветий.

Телец, словно падаль, лежал на боку в плоскогорьях Китая.