Но разве не достоинство — осторожность?

Но разве не недостаток — трусость?

Если бы только собственная смерть! Но — город!..

Солт уже знал, уже всей кожей знал, как это будет.

Это будет вдруг. Но в короткое ускользающее мгновение, прежде чем мир погаснет, мозг успеет понять, что проиграл, что город обречен, и все уже ясно, и все уже непоправимо.

Что станется с Жале во Внутренних мирах?

Почему ты задумался о Внутренних мирах? Ты, кажется, уже собрался проигрывать? Уже решил, что проиграл? Уже проиграл в душе?

А может, взять карабин с собой, только батарейку вынуть? Можно пугнуть, а повредить — нет…

Кого ты хочешь обмануть? Себя? Сокровенных? Это верх трусости, гнусности, бессилия — отказаться не хватает смелости, но и решиться нет сил, и начинаешь мелко, пакостно изворачиваться…

Мне что за дело, как поступит мой враг? Мне не выгадывать надо, а жить, быть собой. Разве может быть одна мораль для друзей, а другая — для всех остальных? Не может. Значит, я должен доверять ему, как другу. И ему будет хуже, если он обманет это доверие.

Пусть он меня убьет. Это подлость, я уверен. Его подлость погубит его город. Его, а не мой. Подлость всегда разрушает в первую очередь самого подлеца! Пусть он меня убьет!

Разве не достоинство — равный подход ко всем, соблюдение принципов всегда, с кем бы ни столкнула судьба?

Но разве не недостаток — неспособность к маневру, к виражу, из-за которой распрекрасные принципы обращаются в благоглупости, порядочность в подлость, добро в зло, потому что приводят к поражению?

Это какой-то кошмар! Зацепиться не за что! Любое человеческое качество — любое! — в зависимости от ситуации может оказаться и хорошим, и плохим. Но ведь не мы выбираем ситуации, жизнь выбирает!

А почему, собственно, не мы?

И в самой грязной ситуации главное — не запачкаться, не изменить себе, остаться честным…

Хороша честность, если она отдает меня и моих родных на милость чужака! Это не честность, а уход от ответственности — пусть думают, пусть действуют другие, а я честный, эта ситуация не для меня! Дайте мне другую, поблагороднее, или я палец о палец не ударю…

В гробу я видел такую честность!

Если бы я был умнее, я, быть может, придумал бы, как поступить. Если бы я был глупее, я, быть может, вообще бы не задумался. Но я такой, как есть! И мне решать!

А может, все мои муки — это лишь доведенная до предела растерянность раба, не могущего отгадать, чего желает хозяин? Как бы угодить? Как бы не проштрафиться? Чего изволите? А он не отвечает, усмехается молча и только поигрывает плетью…

В окно залетали утренние запахи леса — волна смолистого, волна медового…

Тут Солт вдруг понял, что как мишень стоит у окна.

Бревенчатая стена, казалось, рухнула на него — так стремительно прянул он в дальний угол, заросший лохмотьями паутины. Больно ударился плечом. Сполз на пол. Затравленно озираясь, вжался в стену спиной.

Далеко сундук! Если сейчас заскрипят ступеньки крыльца… и распахнется дверь… и кто-то с оружием, с оружием!..

Внезапно он как бы увидел себя откуда-то сверху, представил, как жалко и нелепо выглядят его метания для того, кто знает ответ, и едва не застонал от унижения и стыда.

Что за мерзость! Почему в городе, дома, всем это кажется совсем нормальным, привычным — эта дьявольская пытка, это издевательство… Разве нет иного выхода? А неизбежность гибели городов — не одного, так другого? Я ничего не знаю, но я чувствую, что ситуация эта подла и грязна с самого начала. Раз она обращает честность в предательство, она не имеет права существовать! Я и выигрывать-то не хочу такой ценой! Я не хочу проиграть, но и выиграть не хочу тоже. Кто все это измыслил, зачем?

Да провались они, Сокровенные эти! Нет мне дела до них! Поди угадай, что им взбредет в головы! Надо быть собой — и все. Это же так просто.

А что такое я? Я — это честный, но не решающий?

Или я — решающий быть честным? Или я — тот, кто способен отказаться от победы, лишь бы, понимаете ли, не замарать ручки? Или я не считаю грязную победу победой? Или я — трус? Как же быть собой, не зная, что, собственно, я такое? Вот в чем надо разобраться прежде всего! Может, еще не поздно! Не в том, что от меня хотят, — в том, что я сам от себя хочу! И ошибиться нельзя! Нельзя ошибиться!!

Цепляясь за стену, он встал. Словно в бреду, двинулся вон из своей безопасной щели, подошел к двери, распахнул ее, отчаянно оттолкнув от себя изо всех сил. На ватных ногах сделал по скрипучему крыльцу еще шаг и остановился, щурясь от жарко упавшего на лицо солнца.

Зеленое ликование, согретый покой. Беззвучный и невесомый перепляс бабочек над кипящей радугой луга.

Басовитыми всплесками — пролетающее гудение шмелей. Выстрел медлил.

— Ну!! — срывая голос, крикнул Солт.

Шумно захлопав просторными крыльями, две большие птицы сорвались с вершины вяза и толчками, бок о бок пошли в голубой свет.

— Ну вот, с первым вопросом, кажется, разобрались. — Откинувшись на стуле, председатель товарищеского суда оглядел зал. — Факт залития Орловыми нижележащих Пазиковых установлен нашей комиссией, и сумма ущерба в ориентировочной сумме… словом, стоимость ремонта примерно восемьдесят — сто рублей. Так, Ксения Карповна?

— И сумма подлежит вручению пострадавшему, добавила ведущая протокол пенсионерка Ксения Карповна Крупнова, член товарищеского суда.

— Вот именно. Должна быть отдана Орловым Пазикову в срочном порядке. Товарищ Орлов, согласны?

— Значит, ремонтирует он за восемьдесят, а я ему — сотню?

— А это уж как «Радуга» определит, мне лишнего не нужно!

— Тише, тише, граждане! — возвысил голос председатель. — Ну что ж вы, Орлов? Пазиков представит вам квитанции «Радуги», а за «преднамеренное» он извинился, чего ж вам еще? Только время тянете…

— Ладно! Двадцатка туда, двадцатка сюда… Кончаем базар, согласен!

— Вот и отлично. Оба можете быть свободны. Остаетесь? Хм… Тогда ко второму вопросу? Или, может, перекур? — покосился председатель на второго члена суда — Хохлина, курящего человека.

Тот отрицательно помотал головой: продолжим, мол, потерпим.

— Второй вопрос… м-да… — Председатель крепко потер ладонью загривок, побарабанил пальцами по столу, покрытому красным, в чернильных пятнах плюшем, достал аккуратно сложенный носовой платок, аккуратно развернул его, высморкался. Явно тянул время председатель товарищеского суда…

— И вот что я вам, граждане, скажу, — отыскал он глазами уже разобранных Орлова и Пазикова, — не по-людски это как-то, граждане: чуть что — и заявления строчить, чуть что — и в товарищеский суд. Неужто без суда меж собой не договориться? Ей-богу, совестно!

— Я, что ли, писал, комиссии вызывал?

— Я, что ли, полсотни предлагал от силы? — поочередно откликнулись сутяги, но чувствовалось, что оба они пристыжены.

— Степан Гаврилович, — сказала старушка Крупнова, — давайте второй вопрос, а? Время. Мне еще в аптеку нужно и в булочную.

— Ясно, Ксения Карповна. Хм… Второй вопрос, товарищи, — еще два заявления. Оба заявления на одного человека — Селецкого Валерия Андреевича, Картонажная, восемь дробь три, квартира двадцать четыре. Прошу внимания, товарищи! — в мертвой тишине возгласил председатель. — Кто-нибудь у окна, откройте форточку, дышать же нечем!

И в самом деле, в небольшом помещении красного уголка жилконторы народу сегодня собралось уйма. И завсегдатаи из пенсионной вольницы составляли нынче лишь малую часть публики. Места позанимали загодя и сами работники жилконторы во главе с начальницей.

Сидел в зале мясник Сережа, известный всем продавец из гастронома, что напротив, сидел старичок Мильпардон — достопримечательность микрорайона, приемщик стеклотары, человек реликтовой вежливости; присутствовал молодой, милицейский лейтенант, сидящий рядом с молодой и яркой женщиной, так, в паре, они и появились невесть откуда. Подавляющую же часть публики в красном уголке составляли жильцы дома 8, корпус 3, по Картонажной улице — и подоконники позанимали, и стояли, подпирая спинами стены. Иные даже и домой не зашли с работы, так и заявились сюда с портфелями и сумками. А через сорок минут, между прочим, по телевизору «Третья пуля», вторая серия. Так в чем же дело? Товарищеские суды людям, что ли, в новинку?