Да тьфу! Великое удовольствие — выслушивать бытовые склоки! Ну кто бы, к примеру, притащился сюда сегодня ради тяжбы Орлова с Пазиковым? Шутите! А сами они почему не ушли, чего ради остались? А жилконторские здесь почему? А Сережа — мясник, а Мильпардон?

То-то и оно, что дело тут нынче слушается такое, что и «Третьей пулей» пожертвовать не грех. Который уж день по всей, почитай, Картонажной молва об этом: и нy-нy, и вслух… Селецкий-Супоросов, Супоросов-Селецкий… Да что вы говорите? Да надо же! Да не может этого быть!..

Ну, Супоросова Гертруда и до этого весь дом знал, даром что жилец недавний, по обмену, — больно уж личность приметная, А тут и незаметного Валеру Селецкого узнали. Вон он, голубь, сидит в первом ряду: курточка, свитерок, росточек не ахти. Не фигура он против Супоросова по внешним данным, не фигура… Тот-то прямо киногерой — что тебе пиджак кожаный, что рубашка, что галстук. И чист, и плечист, и могуч, и спортивен. Бобер.

И жена рядом — тоже вроде импортная. В общем, пара — есть на что поглядеть.

Однако большинство в зале смотрело на Супоросова с явной неприязнью, и неприязнь эту он, надо полагать, ощущал, а потому и оглядывался временами на публику из своего первого ряда с высокомерным прищуром. Во время предыдущего разбирательства — Пазиков против Орлова — он все переговаривался с женой, громко хмыкал, задирал кожаный обшлаг рукава и демонстративно смотрел на часы. Селецкий же, наоборот, проявлял такой живой интерес к процессу, словно сам бывал в подобной ситуации — то ли как залитый, то ли как заливший. И теперешнее внимание к нему публики Селецкого, видимо, не раздражало, а забавляло.

— Стало быть, два заявления, граждане! — возгласил председатель и постучал по графину шариковой ручкой. — Заявления от товарищей Супоросова Г. Р., Картонажная, восемь дробь три, квартира двадцать четыре, и Клименко В. Ф., тот же дом, квартира сто шестьдесят три…

— Написал-таки, обормот! — прервал председательскую речь возмущенный и горестный женский вскрик. Предупреждала ж тебя! Ох, смотри у меня, Фомич!

Председатель энергично застучал по графину, нахмурился и предостерегающе поднял руку:

— …квартира сто шестьдесят три. Имеются заключения нашей комиссии по этим вопросам в составе Крупновой Ксении Карповны, Перловой Н. И. и…

— …и Ячневой! — озорно подсказали из зала.

— …и Пшенниковой Н. К., — среди общего хохота невозмутимо закончил председатель. — Тише! Предлагаю начать с заявления Клименко, как более простого, но тоже, граждане, мутного.

— Ну обормот! Ну додумался!

— Тише! Огласите заявление, Ксения Карповна, — наклонился председатель к соседке.

Член суда Крупнова — чистенькая сухонькая старушка, оскорбленная смехом зала по поводу фамилий членов комиссии, — мелко теребила плюш скатерти.

— Пусть лучше Юрий Михайлович огласит, — враждебно качнула она головой в сторону второго члена товарищеского суда — Хохлина, смеявшегося вместе со всеми, — а то все смешочки…

Смешливый Хохлин с готовностью протянул руку к заявлению.

— Ладно, тогда я сам, — сказал председатель.

Он взял со стола верхний листок, дальнозорко отнес его от глаз и огласил:

— «В товарищеский суд ЖЭК № 124 от Клименко В. Ф., проживающего — ул. Картонажная, дом 8/3, квартира 163, с 1953 года…» Срок проживания указывать не требуется, Клименко, — отвлекся председатель и продолжил чтение, морщась из-за трудностей клименковского почерка: — Так. «Заявление. Прошу обуздать жильца Селецкого Валерия из временного фонда квартиры 24, каковой пусть прекратит ставить на мне свои опыты. Пусть Селецкий Валера расскажет, зачем он, хоть имеет свойство менять размер масштаба в обе стороны, в отношении меня действует односторонне и только все уменьшает, дискретируя…» Очевидно, «дискредитируя», Клименко?

— Вот именно, подрывает он меня, — откликнулся тот. — Там все верно написано, читайте!

— «…дискредитируя меня морально и материально. Клименко В. Ф. 11 июня 1980 года».

— Малопонятное заявление, — вздохнул председатель, кладя листок на стол. — Прямо скажем, совсем непонятное! Может, объясните, Клименко?

— Высказался, умник! «Дискретируя»! «Каковой»! Покрасовался перед народом — эвон все смеются! Забирай заявление, сейчас забирай!

— Молчи, Клавдия!

— Василий Фомич, — улыбаясь, обратился к старику Селецкий, — вам заявление случайно не Супоросов писал?

— Щенок… — сквозь зубы процедил Супоросов. — Цуцик. Я б тебе в другом месте…

Зал загудел. Вот оно, начинается…

— Ну-ну! — нахмурился Хохлин, в недавнем прошлом известный в городе хоккеист. — Так-то зачем?

— Угрозы — это не аргумент, — сказала старушка Крупнова, адресуя свое замечание одновременно и Супоросову, и жене Клименко. — Товарищ Клименко, объясните спокойно суду, какие у вас претензии к товарищу Селецкому.

— А такие претензии, — озлившись вдруг, вскочил с подоконника заявитель — старый, шибко изношенный жизнью человек, — такие претензии, что он мне который уже раз бутылки вермута в пузырьки превращает!

— А? Ха! — коротко хохотнул Хохлин. — Как же это? Зачем?

— А это уж вы Валерку спросите, как да зачем. А только глянет он, кобра вредная, на бутылку, и масштаб меняется: была бутылка вермута, а стал пузырек!

— Клименко! Вас же серьезно спрашивают, — сморщился председатель. — Серьезно спрашивают — серьезно и отвечайте!

— Куда уж тут серьезнее! И этикетка та же, и стекло толстое, зеленое, а размер — пузырек. И на пункте не берут.

— Потому что, голубчик, нестандарт! — ласково отозвалось из зала, и все повернули головы на этот голос. Со всей бы охотой принял бы у вас, голубчик, ваши удивительные пузырьки, но, к величайшему моему сожалению, не имею права!

— Вот и Мильпардон подтверждает! — обрадовался старик.

— Комиссией установлено наличие в квартире Клименко четырнадцати таких бутылочек, — в гробовой тишине зала сообщила старушка Крупнова. — Я думаю, Степан Гаврилович, акт проверки сейчас зачитывать не стоит. Потом уж, по обоим заявлениям…

— Ясное дело, — кивнул председатель. — Ну бутылочки эти, ну нестандарт, — вопрошал он истца, продираясь к истине, — а Селецкий-то тут при чем? Он-то при чем, спрашиваю?

— Так он же их и превращает, вот при чем! — ответствовал Клименко. — Хоть вовсе не покупай!

— Вот и не покупайте, Василий Фомич, — подхватил Селецкий, — чего ж нестандарт-то разводить?

Кто-то фыркнул, кто-то хохотнул, кто-то шумно перевел дыхание, и снова в зале напряженнейшая тишина — слова бы не пропустить.

— Ну что за чушь, — страдающим голосом проговорил председатель, — и устная чушь, и письменная! Я, впрочем, так и думал, что этого мутного заявления никакие объяснения не прояснят.

— Кстати, Степан Гаврилович, — вставила старушка Крупнова, — одна из этих бутылочек передана комиссии пострадавшим и находится у Перловой, которая почему-то не изволила сюда явиться.

— Да какой он, к лешему, пострадавший! — вновь раздался голос стариковой жены. — Слушайте вы его больше, товарищи судьи! Это мы с дочкой-внучкой через него, недолеченного, страдаем!

— Гражданка Клименко! — застучал по графину председатель. — Не вскакивайте и не кричите! Не глухие тут.

— А не глухие, так меня слушайте!

Дородная женщина начала было протискиваться из своего ряда, но махнула рукой и продолжала с места:

— Мы же Валеру с Валентиной и попросили, с дочкой моей. Сами. Это же Валера Фомича от выпивки отучал! Как первый раз случайно уменьшил, так мы потом его все время и просили, — объясняла она то судьям, то залу, поворачиваясь во все стороны. — Делай, говорим, милый, раз можешь, лечи ты его своим способом!

— Въехал ты на маневренный на мою голову, Валерка! — стоном подал голос с подоконника старик Клименко.

— На твою, на твою! — торжествующе закивала жена. — На твою голову да на наше спасение. Вермуту он ему убавил! Да он тебе, идолу, жизни прибавлял, печенку твою трухлявую спасал, а ты на него — донос… Эх, Фомич, продажная ты душа, с Супоросовым стакнулся! А все равно и с его бутылками такое же будет!