Он знал: в нескольких часах пути отсюда, в Страсбурге, живет папский инквизитор, чьи особые полномочия распространяются на всю Германию… Один костер Диффенбах видел сам: сжигали трех человек, обвиненных в том, что они принадлежали к секте люцифериан. Старик, привязанный к столбу, обложенный хворостом, кричал, что пламя будет золотой колесницей, она вознесет их на небо… Когда хворост подожгли и сжигаемые закричали от боли, Диффенбах поспешил выбраться из толпы, не мог вынести этого зрелища…

— Я надеюсь, что святая инквизиция не сочтет меня преступившим закон божий, — вслух выговорил Диффенбах. — Я никогда не уклонялся от исповеди и святого причастия…

— Дорогой Диффенбах, надеюсь, вы не думаете, что я послан к вам инквизицией! Это было бы ужасно. Для вашего успокоения могу сказать одно: историкам удалось выявить имена всех сожженных на кострах, и вашего имени в составленном списке нет.

— Слава богу, если так…

Диффенбах распахнул дверцы дубового шкафа, достал кувшин с вином, хлеб и початый круг сыра.

— Спасибо, я не могу ни есть, ни пить, — Раумер прижал ладони к груди. — Условия эксперимента… Тем более что вино может оказаться для меня слишком крепким, я могу что-то забыть, перепутать…

Диффенбах поставил на стол две глиняные кружки, налил обе дополна. Сказал:

— Да не оставит нас милость божья! — и осушил свою кружку.

Раумер шумно вздохнул:

— Ну что ж, рискну один глоток… За нашу общую удачу, Диффенбах! — Отхлебнул, отставил кружку. А теперь — к делу! Я вижу перья, чернильницу, доставайте большой лист бумаги, да не один… Я надеюсь, у вас есть бумага?… Итак, записывайте!

Более трех часов Раумер говорил подробно, стараясь быть понятым, о химическом составе воздуха и о воздействии кислорода на металлы, о секрете производства жаростойкого стекла и оптических линз, о принципах устройства зрительной трубы, лейденской банки и барометра. Диффенбах переспрашивал, недоумевал, но все подробно записывал плохо очиненным гусиным пером. Раумер похлопывал его по плечу:

— У вас будет время все это проверить на опыте, — и рассказывал о простейших опытах, которыми можно обосновать все перечисленные открытия.

— Теперь расскажите, как вы получаете золото! — взволнованно попросил Диффенбах.

— Получать золото искусственным путем не умеем. Могу вас уверить, что и ваши попытки ни к чему не приведут.

— Но я уже добился! — вскричал Диффенбах. — Я могу создать тончайшую пленку золота на медной монете… Из ртути!

— У вас, очевидно, получается медная амальгама…

— Что?

— Ну, иначе говоря, сплав меди и ртути… Бросьте это дело!

— Но герцог ждет от меня золота!

— А вы поднесите ему первую в мире зрительную трубу. Он утешится.

— Ах, вы не знаете нашего герцога…

Они замолчали. И в наступившей тишине внезапно расслышали шорох за дверью.

— Кто-то нас подслушивает, — побледнев, тихо произнес Раумер.

Тут уже явственно послышались чьи-то удаляющиеся шаги — вниз по лестнице.

— Если этот человек вернется… или другой, все равно… ни в коем случае не отпирайте дверь, Диффенбах… Мне осталось четверть часа, не больше… И еще, последнее, хотел бы вам сказать. Ваши — теперь уже ваши! — открытия не держите в очень уж большой тайне. О них должен узнать ученый мир. И в Вене, и в Праге, и в Гейдедьберге, и в Париже… Наука должна получить мощный толчок! Все свои записи вам надо передать какой-нибудь академии…

Они стояли у окна и ждали, когда часы на ратуше пробьют десять. Дождь кончился, за окном было тихо.

— Пахнет мокрой листвой, — сказал Раумер. — Удивительно, что в четырнадцатом веке точно так же, как и в двадцать первом… Впрочем, ничего удивительного.

Так и должно быть…

Пробило десять.

— Дорогой Диффенбах, мне остается с вами попрощаться.

Они обнялись. Раумер отошел, сел прямо на пол, обхватил руками колени и закрыл глаза.

Диффенбах дрожащей рукой взял кувшин, налил себе в кружку еще вина. Выпил, поставил кружку на стол и оглянулся.

Раумер исчез. Словно его и не было.

А записи лежали на столе. Диффенбах принялся их перечитывать, вдумываясь в каждое слово. И в это время на лестнице снова послышались шаги — на этот раз твердые, уверенные.

И вот — решительный стук в дверь:

— Именем святой инквизиции — откройте!

Ах, если бы у него была веревочная лестница, он бы сейчас опустил ее за окно! Или, лучше, не лестница, а просто здоровое сердце и сильные руки — он бы свернул все свои записи в трубку, сунул за пазуху и прыгнул бы отсюда прямо на ветви дерева, в густую крону под самым окном! Ах, если бы, если бы… Но ему оставалось только отодвинуть чугунный засов.

Дверь распахнулась, перед ним стояли неизвестный монах с факелом в руке и два стражника с алебардами.

— Игнациус Диффенбах! С кем ты разговаривал сегодня вечером в этой башне? — грозно спросил монах.

— Ни с кем, — внезапно охрипнув, ответил Диффенбах. — То есть я говорил сам с собой… Я часто разговариваю сам с собой, когда один…

— Но здесь я слышал не один, а два голоса! — крикнул монах. — Ты разговаривал с дьяволом!

Он ворвался в комнату:

— Здесь пахнет серой! — схватил со стола записи Диффенбаха. — И ты еще записывал то, что диктовал тебе сатана!

Монах поднес к бумаге горящий факел, бумага вспыхнула… Диффенбах вскинул руки… И тут же ощутил острую боль в сердце, упал лицом на каменный пол, изо рта потекла струйка крови Стражник ударил его сапогом, но Диффенбах уже не чувствовал ничего.

Голос возник в анфиладе вечерних покоев. Он еще не звучал, незваный и неминуемый, а сторожевые вьюнки, свисавшие со стрельчатых прохладных арок филигранных комнаток, следующих друг за другом, как составленные в ряд шкатулки, уже уловили присутствие постороннего и пугливо свернули свои паутинные стебельки в упругие спиральки. Нездешние цветы и травы, чеканные накладки стен и потолков… Здесь все оставалось так же, как было при жизни Тариты-Мур — властной и одинокой хозяйки этих покоев, любившей проводить предзакатные часы нелегких раздумий в уединенной тишине своего зимнего сада.

Теперь он, эрл Асмур, ее сын, владетельный ленник короля всегда зеленого и когда-то счастливого Джаспера, был полновластным и единоличным хозяином всего необозримого в своей протяженности замка, и только сервы, позвякивая членистыми манипуляторами, исчезали при его приближении; но, кроме всей это безликой полупресмыкающейся армии, ни единой тени не возникало в древних прадедовских стенах.

Впрочем, в былые времена здесь появлялась скользящая светлая тень, но он гнал от себя это воспоминание, ибо в настоящем этому уже не было места…

Внезапно воздух в комнате уплотнился и затрепетал — верный признак того, что здесь возникло неощутимое.

— Мой слух принадлежит тебе, вошедший без зова! — проговорил Асмур, нарочито сдержанно, пряча природное высокомерие — кем бы ни оказался его невидимый собеседник, он заведомо ниже по роду и титулу; но раз уж этого разговора не избежать, то надо хотя бы постараться побыстрее его закончить, а сдержанность — сестра краткости.

— Эрл Асмур… — высокий юношеский голос зазвучал и сорвался. Голос, чересчур звонкий для комнаты-шкатулки. — Высокородный эрл, как велит нам закон предков, мы собрались у наших летучих кораблей; нас девять, и у каждого из нас на перчатке тот, кто ждет выполнения Уговора.

Юноша говорил учтиво, и главное — сегодня он имел право говорить без вызова. Потому что десятым кораблем должен стать именно корабль Асмура. Ему — вести армаду, им, — подчиняться. Тот, кто говорил сейчас с ним, был самым юным, хотя на все время похода эти девять становились равными друг другу. Но право докладывать командору о готовности отряда по многовековой традиции предоставлялось младшему.