Карел встал за спиной брата, посмотрел на часы. Полина сидела в ногах «купели», отгородившись от нее тяжелым металлическим фартуком. Без трех минут шесть. Она смотрела на Карела. Когда стрелки часов вытянулись в одну линию, Карел сделал знак. Полина нажала на педаль, и вода со льдом хлынула в «купель». Стрелки приборов дрогнули и, словно нехотя, очень медленно поползли назад к роковому нулю. Едва не коснувшись его, они остановились. Жизнь человека совсем замирала. Между ним и смертью сейчас стояли только эти трое - физик со строгим неприступным лицом перед пультом умной машины, сосредоточенный биолог с порозовевшими от возбуждения щеками и молодой врач, сидевшая в ногах Сарджи и непрерывно что-то делающая с приборами.
- Двадцать девять, - громко сказала Полина, отмечая температуру тела.
Карел кивнул. Он следил за пальцами брата.
- Новая трудность, - сказал Ласкар озабоченно, что-то увидев на одном из экранов.
Полина сейчас же посмотрела на свои приборы, потом на Сарджи за стеклом. Стекло запотело, сквозь него едва проглядывало лицо человека над водой.
- Кислород, - приказал Карел.-Еще, еще, еще…
- Двадцать восемь, - сказала Полина и вопросительно глянула на Карела.
- Еще, еще… - повторял он, не спуская взгляда с приборов.
- Можно начинать, - негромко сказал Ласкар.
Карел прошел в угол комнаты и повернул рукоятку выключателя. Порция излучения…
Через несколько минут он выключил мезонную трубку. В комнате долго стояла тишина. У Полины занемели пальцы рук, но она не сняла их с кнопок прибора.
- Кислород не убавляй, - сказал биолог жене.- Через десять минут можно переводить его на собственные легкие.
- Спускать воду, - приказал Карел, глянув на прибор, и тотчас в «купели» заворочался, заскрежетал лед, уплывая вместе с водой.
Прошел долгий-долгий час.
- Тридцать один, - послышался голос Полины, наблюдающей за температурой. И еще через какой-то срок: - тридцать два.
Карел прошел через комнату, остановился перед «купелью», вытер стекло. Лицо Сарджи, удивительно белое, словно меловое, было повернуто к нему, но глаза закрыты.
- Выключаю легкие и сердце, - послышался голос от машины.
Карел нагнулся. Он хотел уловить момент, когда машина передаст свои функции оживающему телу. Но по лицу Сарджи ничего не было видно, оно по-прежнему белело, как маска.
- Тридцать пять, тридцать пять и четыре, - сказала Полина и впервые за три часа выпрямилась, болезненно морщась.
Ласкар произнес торжественно:
- Он дышит сам!
- Тридцать пять и девять, - отозвалась Полина.
- Кислородную норму, - как эхо откликнулся Карел. - Довольно баловать нашего друга.
- Сердце работает очень слабо, - сказал Ласкар.
- Как только переедем в палату, подкрепим, - уверенным голосом врача сказала Полина. - Кислород уже в норме.
- Дыхание тоже, - сказал Ласкар.
Карел все вглядывался в лицо Сарджи. Белое. Белое. Пока еще белое. Но вот он заметил, как поднялась и опустилась грудь. Еще. Еще. Что-то изменилось в лице. Нет, не румянец, но подобие румянца. Губы посвежели, они дернулись, задрожали. Это был уже живой человек.
- Думаю, что можно отключать машину, - сказал Ласкар.
- Можно, - согласился Карел.
Вошли ассистенты, сняли крышку «купели», уложили Сарджи на тележку и увезли. Полина пошла за ними. Теперь ей предстояло срочно поднять тонус оживающего человека, подкрепить его. Он еще долго будет спать, потом наступит томительное безразличие, нечто вроде полусна, его придется искусственно кормить, проверять, как действуют различные органы, и постепенно подводить больного к тому торжественному часу, когда он откроет глаза и заговорит.
А потом…
- Первый же анализ крови покажет, чего мы достигли, - сказал Карел брату, когда они вышли из комнаты.
- Это когда произойдет?
- Через три-пять дней.
- А какой случится темп у второй жизни?
- Вот о чем сказать я затрудняюсь. Вероятно, опять слишком быстрый.
- Сарджи останется довольным, даже если один к семи.
- Ну, этого не будет! У животных мы уже добились темпа один к пяти, а сейчас мы снова кое-что изменили.
- Я буду доволен, если даже в пять раз скорее. Все-таки десять лет нормальной жизни. Не умирания, а расцвета. Ах, Карел, ты даже не представляешь всей прелести и красоты содеянного! Избавиться от возрастных и прочих болезней, чувствовать себя бодрым, здоровым - какое это счастье!
- Не преувеличивай…
- Да, да, ты не можешь понять хотя бы потому, что не испытал ужаса старения, безысходности, мучительности болезней, которые сыплются на стареющее тело, как из рога изобилия. Ты пе знаешь, как страшно бывает думать о каждом дне, уходящем в прошлое. Каждая секунда уносит кусочек твоей жизни! И вот только теперь появляется надежда…
- Не надежда. Уверенность.
- Не будем спешить с выводами. Пока только надежда. Вот когда увидим Сарджи, поговорим с ним, убедимся в успехе, тогда уже поверим накрепко.
Карел засмеялся.
- Вечный спор оптимиста и пессимиста. Ладно, оставим этот разговор. Ты куда теперь?
- Домой. Провожать меня не надо.
- Хорошо, я останусь. Пойду к Сарджи.
- Когда он очнется?
- Через час-другой.
Ласкар вышел из лаборатории и не стал ждать машины. Он пошел пешком.
Город переживал лучшее время года. Буйно разрослись цветы и деревья, улицы превратились в зеленые тоннели, скверы благоухали ароматом роз, теплый ветер перебирал листву, кроны каштанов и платана глухо шумели, в зеленых объятиях лета даже жалкие хижины бедняков выглядели дворцами. А за городом ласкалось к берегу зеленоватое, теплое море. Оно нежилось под солнцем, играло с его лучами, манило к себе людей. Бухта пестрела цветными лодочками, ласковый ветер надувал белые треугольники парусов. Люди медленно шли по улице, они выглядели счастливыми, добрыми и красивыми в своих летних, ярких одеждах. Всюду слышался смех и веселый разговор.
Одинокий Ласкар проходил по улицам города, вдыхал залах цветов и думал о том, как бесконечно хорош и заманчив мир, в котором мы живем, как обаятельно-красива Земля, выхоженная тысячами людских поколений, разукрасивших ее городами и садами, возделанными полями и укрощенными реками. Только бы жить да жить, наслаждаться любимым трудом, работой, красотой мира, любить, чувствовать тепло, смеяться и слушать смех детей. Увы! Слишком короток осмысленный человеческий век, безрассудно короток, да к тому же еще осложнен нелепыми столкновениями, всяческой бедой, мыслями о войне и самой войной, обманом, глупостью, совсем не совместимыми с гармонией природы и красотой Человека, Земли и Солнца.
Может быть, теперь удастся что-нибудь сделать для человечества. Подарив людям еще одну жизнь, не помогут ли они долголетним счастливцам по-новому оценить свое время на Земле, не откроют ли им глаза на Прекрасное, мимо которого многие проходят безучастно, одолеваемые своими мелкими горестями и обидами? И век коммунизма, к речам о котором так благосклонно прислушивался Ласкар, - не есть ли это тот самый век Прекрасного? Если это так, то долгая жизнь явится полноценным вкладом в это светлое будущее человечества.
Он шел и мечтал. Лицо его разгладилось, глаза сняли, и никто бы сейчас не узнал в нем того хмурого, задавленного грузом забот физика Ласкара Долли, который делал когда-то самую страшную работу на земле - своими руками охаживал почву, на которой уже другие физики выращивали адские бомбы.
Незаметно для себя он начал думать о Памеле и, в который раз! - вспоминать только хорошее, связанное с ней. Он видел перед собой ее лицо, слышал ее глубокий, убедительный голос, чувствовал в своей руке ее горячую руку, и боль утраты опять сдавила ему сердце. Если бы она была здесь, рядом с ним в такой серьезный момент его жизни! Увы! Она далеко и, конечно, потеряна… Когда удастся эксперимент и он начнет вторую жизнь, будет ли эта жизнь счастливой для него, утратившего самое дорогое - любовь? Вот этого он не знал.
