С самых наших младых ногтей мы знали:
— Он первый понял из всех, что фантастика должна быть реалистична.
— Он первый понял (и доказал), что истинный герой фантастики есть обыкновенный человек в необыкновенных обстоятельствах.
— Он первым понял (и продемонстрировал), как невероятно эффективен в фантастике юмор, как украшает он Мир Чуда, и как способен он усиливать достоверность нашего мира.
— Он обладал неистовым воображением, равному которому не было ни у кого в его веке, а в следующем лишь один Станислав Лем сумел, пожалуй, с ним сравниться.
— Он первым из первых сумел заменить «обычное интервью с дьяволом или волшебником — искусным использованием положений науки».
И он первый (кажется, единственный из писателей) ощутил дух надвигающегося XX века, кроваво-дымную ауру его уловил, и даже, вроде бы, услышал беспощадные трубы, призывающие «очеловечить человека, пропустив его через горнило невыносимых страданий!»
Наконец, он создал книги, которые прочитав, ты проносишь с собою через всю свою жизнь «ив горе, и в радости, и в беде, и в счастье» (помнится, в самые страшные дни блокады, в январе 1942 года, приткнувшись к сочащемуся светом и холодом окошку, читал я «Войну миров», и ведь — клянусь! — как-то ухитрялся забыть в эти минуты окружающую меня безнадежную безнадежность!).
Как писатель Уэллс огромен. Он открыл новую страну — Реалистическую Фантастику, и скоро ему стало тесно в этой стране, потому что вокруг лежали нескончаемые земли Реалистической Литературы, в значительной степени уже распаханные, но и целинные тоже, ионе головой ушел в мир Новой Поствикторианской Англии, где и нашел свое, только свое: маленького тусклого буржуа, которому суждено было сразиться с фашизмом.
Этот его (почти внезапный) уход в страну Суконного Реализма, мне, молодому энтузиасту, всегда казался каким-то «предательством»; что-то от Льва Толстого с его уходом из Великой литературы в пыльную религию, чудилось мне в этом. И только с годами начинаешь понимать, что Фантастика — да, это Страна, да, огромная, да, почти без берегов, но это страна экзотическая, страна победившего Чуда, страна торжествующего воображения. А ведь вокруг — куда деваться? — лежит необъятный, скучный, осточертевший, суконный, но непобедимо реальный мир, и мы ведь, все как один, от мира сего! И все самое главное происходит в этом мире».
Настоящий роман
1
Конечно, Усталый Гигант предпочел бы читать о новых нашествиях марсиан, или о новых открытиях Кейвора, Гриффина, Гибберна, или о страданиях несчастного мистера Скалмерсдейла, побывавшего в Стране фей, о чудесах Волшебной лавки, но Уэллса все больше и больше привлекал совсем уж, казалось бы, ничтожный мистер Кумс («Красный гриб») — типичное порождение Страны суконного реализма.
«Есть у нас один гениальный человек, — с присущей ему проницательностью написал Гилберт Кит Честертон в книге «Еретики». — Сейчас он художник, но прежде был ученым. Это мистер Герберт Уэллс. Литературное творчество он начал с неистовых видений — видений предсмертных мук нашей планеты, а потом писал все более и более необузданные истории о том, как зверей превращают в людей, а ангелов отстреливают, словно дичь. А дальше он создавал вещи еще более смелые, нежели эти богохульства; он предсказывал политическое будущее людей; предсказывал его с непререкаемым знанием дела и пронзительным описанием подробностей…»
И далее: «В мистере Уэллсе, прежде всего, поражает то, что он единственный среди блестящей плеяды своих современников не перестал расти. В ночной тишине можно услышать, как он растет. Самым очевидным проявлением этого роста является постепенное изменение его мнений, причем это не просто изменение мнений, — это последовательное движение по вполне надежному пути и во вполне определенном направлении. Когда-то мистер Уэллс утверждал, что в будущем различие между высшим и низшим классами станет таким огромным, что один класс поглотит другой. Какой-нибудь жонглер парадоксами, найдя однажды аргументы в защиту столь необычного взгляда, ни за что бы уже от него не отказался, разве что ради чего-нибудь еще более экстравагантного. А вот мистер Уэллс отказался. И пришел к твердому убеждению, во всех отношениях безупречному, что оба класса в конечном счете будут подчинены или ассимилированы неким иным классом — ученых и инженеров. Раньше он считал свою экстравагантную теорию истинной, а теперь полагает, что она неверна. Более того, мистер Уэллс пришел к самому ужасному выводу, к какому только может прийти литератор: к выводу, что общепринятая точка зрения может быть иногда единственно верной…»
И далее: «Ныне мистер Уэллс пребывает в радостно-бодрящем восхождении к консерватизму. Он все больше и больше убеждается в том, что традиционные представления живы, хотя и не выставляются напоказ. Он даже меняет некоторые свои взгляды на брак и науку. Раньше, если не ошибаюсь, он придерживался твердого убеждения, что человеческие существа можно успешно спаривать и улучшать их породу, как улучшают породу собак и лошадей. Теперь он так не считает. И не только не считает, но прямо написал об этом в своей книге «Человечество в процессе развития» («Mankind in the Making»), причем написал с таким сокрушительным здравомыслием и юмором, что я сильно сомневаюсь, что кто-нибудь еще сможет придерживаться таких взглядов. В конце концов, человек должен заниматься физическими упражнениями не потому, что он слишком толстый, а потому, что любит фехтовать, или скакать верхом, или взбираться на горы; и жениться человек должен именно потому, что влюбился, а не потому, что мир непременно следует заселить хорошими людьми…»
2
«Он даже меняет некоторые свои взгляды на брак и науку…»
Может быть. Но даже это Уэллс делал по-своему, не давая никому привыкать к его неожиданным гипотезам и идеям. Писательство нынче, указывал он еще в 1908 году в «Предисловии к первому русскому собранию сочинений», просто одна из форм все того же вечного неизбывного авантюризма. Искатели приключений прошлых веков сегодня сделались бы писателями. Если твоей книге посчастливится, указывал он, ты сразу превращаешься в человека обеспеченного, а значит, вырываешься из тесного круга. А не об этом ли мечтают все искатели приключений? Философы и ученые, военные и политические деятели, художники, всякого рода специалисты сразу становятся тебе доступны, ты — их ровня, тебе незачем больше читать о мировых событиях в газетах, потому что ты сам участник этих событий!
«Жизнь всегда увлекала меня безмерно, наполняла образами и идеями, — признавался Уэллс. — А теперь я люблю ее еще больше. Время, когда я был приказчиком, до сих пор живо в моей памяти и по-своему освещает мне путь. Неусидчивые, неоседлые люди никогда не смогут принять мир таким, каков он есть; но я, перестав быть бродягой, далеко шагнул от тех научно-фантастических идей, на которых основывались мои первые успехи. С каждым годом все фантастичнее кажется мне реальная действительность. Первая моя вещь в этом роде появилась в 1900 году («Любовь и мистер Льюишем»), вторая («Киппе») — в 1905-м. В промежутке между ними я создал нечто ублюдочное, некую помесь фантастики и реализма, — роман «Морская дева», в котором любовь, как мучительная страсть, символизирована в образе русалки. А с начала века я начал работу над третьей серией книг. Это мои социологические этюды. Я стал писать их почти случайно. Сперва завершил книгу под названием «Предвиденья», в которой, приняв мир как некую развивающуюся систему, попробовал рассказать о том, что может случиться с нами через сорок — пятьдесят лет, но, еще не окончив эту книгу, почувствовал необходимость написать другую, чтобы представить прогресс мира — как воспитательный процесс («Создание человечества»). А от нее пришел к «Современной утопии»…
Мы, англичане, парадоксальный народ — одновременно и прогрессивный и страшно консервативный, охраняющий старые традиции; мы вечно меняемся, но без всякого драматизма. Со времен Норманнского завоевания у нас менялись династии и церковные иерархии, но чтобы мы что-нибудь «свергли», «опрокинули», «уничтожили», чтобы мы «начали все сызнова», как это бывало почти с каждой европейской нацией, — это никогда. Революционная социал-демократия не встречает отклика в широких кругах английского народа. Тем не менее мы все гуще и гуще, плотней и плотней насыщаемся социализмом, а индивидуализм понемногу уступает место идеям общественной организации. Мы парламентарны по самой природе. Консерваторы, либералы и отъявленные социалисты ходят друг к другу в гости и за десертом обсуждают те уступки, которые можно сделать друг другу, — в равной степени не веря в какие-нибудь непоколебимые формулы и молчаливо допуская страшную сложность государственных и общественных вопросов. Это чувство, скорее национальное, тоже отмечено в моих социальных этюдах. И теперь, после большой теоретической работы, я, кажется, имею право отдаться своему призванию и приняться за изображение хотя бы небольшой части этого огромного, величавого зрелища жизни, постоянно дающего пищу моему опыту. Иначе говоря, я надеюсь после всех этих долгих приготовлений засесть, наконец, за писание бытовых романов и отдаться этой работе на много лет».
