«Простите, мсье, где ваш траур?»

Не знаю. И не испытываю никаких угрызений совести по поводу смерти Долорес. Даже если бы мой удивительный сон о тюбике семондила (сильного снотворного, которое, возможно, послужило орудием самоубийства. — Г. П.) был явью, я бы не испытывал ни печали, ни раскаяния. Я счастлив, что избавился от Долорес. В жизни ей оставалось только скатываться по наклонной плоскости, от плохого к худшему. С годами она становилась бы еще более ожесточенной, еще более злобной. Никто не мог этому помешать. Она была проклята, как это понимают кальвинисты, и быть может, в старости на нее указывали бы пальцами, как на сумасшедшую».

6 октября 1927 года умерла Джейн.

Отпевали ее в соборе Святого Павла.

«Это было ужасно, — записала в дневнике Шарлотта Шоу. — Когда орган заиграл траурную мелодию, мы все встали, и, мне казалось, простояли так много часов, а орган все играл и играл, и рвал в куски наши нервы. Эйч Джи плакал как ребенок. А орган все играл и играл, и нашим мучениям не было конца. Наконец органист остановился, мы сели, и священник, очень похожий на Бальфура, начал читать проповедь, написанную, как он сказал, самим Уэллсом. Трудно передать, как это было страшно. Какое-то самоистязание страждущей души. Мы словно окунулись в целое море страданий. Джейн была из самых сильных людей, каких мне когда-либо довелось встретить. (А ведь Шарлота ее недолюбливала. — Г. П.). А потом священник дошел до того места, где говорилось: «Она никогда не позволяла себе чем-нибудь возмутиться, она никогда никого не осудила», и тут слушателей, каждый из которых, кто больше, кто меньше, был знаком с подробностями личной жизни Уэллса, словно обдало холодным ветром, по собору пронесся шелест, будто не люди здесь стояли, а расстилалось поле пшеницы. И Эйч Джи вдруг завыл. Он буквально завыл. Я старая женщина, но в тот момент я впервые поняла, как тяжко бывает грешнику…»

«В январе, — вспоминал Уэллс, — Джейн с нашим младшим сыном и его невестой была в Аросе, а я — в более мягком климате, на Ривьере. В марте мы провели неделю в Париже, где я прочел лекцию в Сорбонне, а очаровательные мадам Кюри и профессор Перен были к жене на редкость внимательны. Она загодя предвкушала эту поездку и тайком занималась с преподавателем, чтобы освежить свои знания французского, и в Париже всех поразила беглостью речи. Мы вернулись в Лондон, ей нездоровилось, но нам в голову не пришло, что у нее какое-то серьезное заболевание. Я опять уехал за границу, в автомобильный вояж, взяв с Джейн слово, что она покажется доктору. Мой старший сын тоже отправился во Францию, намереваясь провести там медовый месяц, но мы поспешно вернулись, получив печальную телеграмму: Джейн сделали диагностическую операцию и хирурги обнаружили неоперабельный рак…

Мы попробовали рентгенотерапию, но чем меньше о ней говорить, тем лучше…

Тогда мы просто решили наилучшим образом воспользоваться временем, пока Джейн еще с нами. И такой у нее был ясный и здравый ум, что большую часть этих ста пятидесяти дней нам и впрямь удалось провести интересно и радостно. Поначалу мы надеялись, что силы в значительной мере вернутся к ней, но она не сумела преодолеть слабость. Первые недели после рентгенотерапии ей еще удавалось подниматься и спускаться по ступеням нашего истонского дома, но потом мы стали носить ее. Мы нашли замечательное кресло-каталку с большими колесами, надувными шинами и хорошими пружинами, и теперь Джейн могла отправляться с нами на довольно далекие прогулки — в парк Истонлодж и в Гайд-парк. Какое-то время она способна была переносить поездки в автомобиле с мягким ходом, и мы побывали у многих наших друзей, а когда ей страстно захотелось к морю, сняли номер в гостинице в Филикстоу. Она запоем читала, и к ее услугам была вся музыка, которую можно было слушать на патефоне. Мы усаживались на солнышке и слушали Бетховена, Баха, Пёрселла и Моцарта, а если ей трудно было сосредоточиться, просто сидели рядом — в тишине, в сумерках…

Непомерная усталость подкрадывалась к ней. Она всё с большей готовностью ждала ночи, когда наркотик погрузит ее в блаженный сон. Она любила жизнь, но хватка была уже не та. Она говорила, что готова заснуть навеки. Она очень хотела, чтобы я не горевал о ней и твердо знал, что со мной она была счастлива. И еще она очень любила нашего младшего сына Фрэнка и его невесту, которую он выбрал, и хотела дождаться их свадьбы. Она сама заказала свадебный завтрак. Никому на свете не позволила бы она сделать это вместо себя. Присутствовать в церкви она не могла, но надеялась, что ее снесут вниз и она будет сидеть за столом…

Свадьбу назначили на седьмое октября, но шестого она стала заметно терять силы. Мы думали, Джейн в забытьи, однако она услышала, когда по пути в гараж под ее окном проехал автомобиль сына, и сразу ожила. Свадьба сына казалась нам таким органичным, таким чудесным завершением ее жизни, что мы решили ничего не откладывать. Просто перенесли церемонию с одиннадцати на девять, чтобы избежать стечения народа. Под утренним солнцем в старой приходской церкви дождались невесту и ее родителей и после венчания вернулись в дом…»

«Джейн отлично вела домашние дела, умела делать покупки, помогала людям, оказавшимся в беде. В ее домашней аптечке хранились лекарства на любой случай. Она окончила курсы Красного Креста, чтобы знать, как оказать дома первую помощь. У нее была картотека с адресами магазинов, в которых можно купить все необходимое. Ее сад непрестанно цвел и хорошел, она была членом Королевского садоводческого общества, имела садовую книгу и вела дневник, чтобы проверять себя и совершенствовать свои навыки. Она распоряжалась капиталом своего беспомощного и нерешительного мужа (кажется, до этого Уэллс никогда не говорил о себе так. — Г. П.) и оказалась мудра, осмотрительна и прозорлива. Люди безмозглые бежали ее спокойного взгляда. Она сталкивалась по преимуществу с одним особым видом безмозглых людей и заставляла их поступать, как считала нужным: с непостижимым племенем переводчиков и так называемых переводчиков, которые в иноземных изданиях перевирают и оглупляют авторов. Для них она придумала особый тип соглашения, создав систему взаимоотношений, превзойти которую не смог ни один литературный агент…

Джейн никогда не говорила неправды. Ее слово перевесило бы для меня клятвы любого свидетеля. А еще она ухитрялась сохранять уверенность, что ради меня (все-таки ради меня. — Г. П.) стоит жить, хотя это было непросто, — ведь я без конца пробивался сквозь путаницу таких настроений и побуждений, которые часто не могли быть ей симпатичны. Она так безоговорочно верила в меня, что в конце концов я сам в себя поверил. Ума не приложу, чем бы я был без нее. Она придала моей жизни устойчивость, достоинство и целостность…»

Роман «Мистер Блетсуорси на острове Рэмполь» («Мг. Blettsworthy on Rampol Island») Уэллс посвятил бессмертной памяти «Кандида». Длинный подзаголовок определял книгу как «Повесть о том, как некий культурный и утонченный джентльмен потерпел кораблекрушение и прожил несколько лет в обществе диких и жестоких людоедов.

О том, как он увидел живых мегатериев и кое-что узнал об их привычках.

Как он сделался Священным Безумцем.

Как, наконец, он удивительным образом спасся с этого ужасного острова, где свирепствовало варварство, и успел принять участие в мировой войне, и как он впоследствии чуть было не решил вернуться на остров Рэмполь, с тем чтобы остаться там навсегда.

В повести содержится немало занимательных и поучительных сведений о нравах, обычаях, верованиях, военных действиях, преступлениях, а также о жестоком шторме на море.

В заключение приводятся кое-какие размышления о жизни вообще и о нашем времени в частности».