В 1901 году родился первый сын Уэллса — Джордж (Джип) Филипп.

Жизнь устраивалась. Книги приносили доход. В снимаемом доме стало тесно, решили строить собственный. Место нашли на красивом холме, пригласили опытного архитектора Ч-Ф-А. Войси. Он оказался вполне современным человеком — не любил викторианский стиль. К тому же он оказался близким родственником доктора Хика, лечившего Уэллса: самая прекрасная рекомендация. Уэллс, здоровье которого значительно окрепло, постоянно встревал во все строительные проблемы; ему хотел построить большой светлый дом, в котором бы хорошо работалось.

И он его построил. И назвал Спейд-хаусом («Пиковым»).

Входную дверь украшала большая буква W, больше похожая на сердце, но Уэллсу нравилась аналогия именно с пиковым тузом. Еще ему нравилось, что люди на подъемнике, который курсировал вверх и вниз между Фолкстоном и Сандгейтом, обычно принимали его совсем за другого Уэллса. «Ну, тот самый, что сорвал банк в Монте-Карло».

Большие окна. В три ряда книжные полки. Фотографии по стенам, пианола с валиками, на которых записаны произведения Бетховена, Аиста, Баха, Чайковского, Вагнера. «Наши друзья, — вспоминал Уэллс, — помнят потешные и, однако, вполне достоверные фигурки, разыгранные Джейн, в которой проснулись забытые актерские способности: наводящего ужас сыщика, злобный глаз которого сверкал между опущенными полями шляпы и поднятым воротником пальто; ехидных старух — от церковных служительниц и поденщиц до герцогинь, с их изумительными репликами «в сторону»; величественных особ с невероятным чувством собственного достоинства в престранных старомодных шляпах». В доме постоянно разыгрывались шарады и пантомимы, был устроен театр теней. Интерес к театру вообще был такой, что когда Спейд-хаус еще строился, Уэллс специально попросил Войси, чтобы посреди одной из комнат поставили специальную арку. «На выходные, — вспоминал Уэллс, — к нам собиралась разная публика. Приезжали обычно днем в субботу, несколько отчужденные, не испытывая особого доверия друг к другу, а в понедельник уезжали, чудесным образом объединенные, успев понаряжаться в маскарадные костюмы, потанцевать, выступить в какой-нибудь роли, погулять, поиграть и помочь приготовить воскресный ужин. Джейн никому не навязывала свою волю, но от нее исходило такое доброжелательство, такой безусловно радостный жар, что самые холодные воодушевлялись и самые чопорные оттаивали».

А вот отношения между Уэллсом и Джейн усложнялись.

Джейн все чаще казалось, что ее вдруг ставший знаменитым муж никогда не станет человеком тактичным, цивилизованным. Прошлое стояло за ним, нет-нет да и проглядывал в Уэллсе тот неотесанный Берти. Появление сына тоже подействовало на него странно. Он только-только привык к полной свободе, и вдруг оказалось, что теперь надо заниматься вещами, которые к творчеству не имели вообще никакого отношения. Он злился, однажды уехал, вспылив, на три недели. Только терпеливая и умная Джейн могла простить такое, как прощала его многочисленных поклонниц.

А в октябре 1903 года у них появился второй сын — Фрэнк Ричард.

Уэллс, при всей его любви никогда не щадивший Джейн (как раньше не щадил Изабеллу), сыновей баловал, тем более что такая возможность была: все волшебные лавки в округе к их услугам! А если игр не хватало, Уэллс придумывал их сам. Гувернантка Матильда Мейер вспоминала, что в условиях ее приема на работу в «Спейд-хаус» был прописан даже такой пункт: она не должна была бояться мышей! Ладно, пусть так.

Матильде было интересно. Джейн в первый же день намекнула ей на странности хозяина: он мог взорваться — вот так, без причины, мог закапризничать, как мальчишка, накричать. Он ходил по дому босиком, ни на кого не обращая внимания. Вставал ночью и работал, а если ему было нужно, будил Джейн и читал ей написанное. А двадцатилетняя Матильда все простила хозяину после того, как увидела, как он играет с сыновьями в оловянных солдатиков. Дети гувернантку тоже приняли, сразу решив, что она — дура, но не вредная. Кстати, скоро выяснилась и тайна мышей: Джип и Фрэнк прикормили за шкафом мышонка, он даже приходил на их зов.

В Спейд-хаусе Уэллс написал «Киппса», «Предвиденья», «Современную Утопию», «Тоно-Бэнге», «Анну-Веронику» и «Нового Макиавелли». В фантастике ему становилось тесно. Ему все больше хотелось говорить о настоящем и будущем, принимать участие в конкретных общественных делах. Джорджу Гиссингу и Арнольду Беннету он не раз заявлял: фантастики с него хватит!

Евгений Лукин (писатель):

«Согласно семейной легенде, читать я выучился самостоятельно в четыре года — по кубикам с буковками. Пытаюсь припомнить эти кубики: деревянные, оклеенные бумагой. Припоминаю или придумываю? Поди теперь разбери!

Первая книжка не запомнилась вообще. Зато четыре тяжеленные книжищи, четыре разнокалиберных кирпича, на которых потом вкривь и вкось будет строиться моё виденье мира, не забудешь при всём желании. Коричневый толстенный Пушкин, плоский льдисто-белый Гоголь, синеватый, рубчатый на ощупь «Русский народный эпос» с вытесненным погрудно старым казаком Ильёй Муромцем. И Уэллс. Три романа под одной обложкой: «Первые люди на Луне», «Война миров» и «Человек-невидимка».

Не понимаю, почему баба Лёля разрешала мне брать взрослые книги. В прошлом учительница, она вроде бы должна была понимать, что самостоятельное чтение классики, вдобавок в ранние годы, до добра не доводит. Так же как самостоятельное чтение Библии. И неужели я правда проглотил всё это ещё в дошкольном возрасте? В детских ночных кошмарах оживала, помню, статуя дона Альвара; вставали, потрясая костлявыми руками, мертвецы; сильно могучие богатыри вспарывали врагам белые груди чингалищами булатными, вынимая за каким-то лешим сердце с печенью; ухали, завывали в ночи марсианские спруты…

Из такой вот жутковатой мешанины и складывалось моё мироздание.

Кстати, селениты мне нравились. Видимо, по сравнению с безусловно смертоносными командорами, витязями, осьминогами и покойниками, подданные Великого Аунария казались мне относительно безвредными, даже забавными. Что это — фантастика, мне тогда, понятно, в головёнку не приходило. В шесть лет всё реально. Спросил, например, папу, где можно достать кейворит, и с туповатым недоверием выслушал, будто Луна безжизненна, а кейворита в природе будто бы не существует. Мало того, город Лондон, представьте, находится в какой-то там Англии и никакие марсиане его не разрушали.

Такое вот разочарование.

До сих пор запинаюсь, когда начинают пытать о моем отношении к Уэллсу и Жюлю Верну. Для меня эти писатели несопоставимы. Не знаю, как такое могло случиться, но мсье Жюль не был прочитан мною в детстве. Ну ладно, дома, допустим, не нашлось ни единой его книжки. Но потом-то, потом… Школьником я постоянно торчал в библиотеках — и что же, ни разу не взял? Загадка. Будучи уже взрослым, одолел с недоумением сколько-то там тысяч лье под водой. Примерно семь. На восьмой — бросил. Нет ничего скучнее приключений. Там всё зависит от удачи или неудачи: допрыгнул — не допрыгнул, попал — не попал. А Уэллс исключает случайность. Его повествованиям свойственна неотвратимость античной трагедии. Допрыгнешь ты, не допрыгнешь, попадёшь, не попадёшь — всё равно никуда не денешься. Даже если развязка на первый взгляд покажется внезапной, чуть ли не чудесной (приползла бактерия и за всех отомстила), — марсиане обречены с момента приземления.

Борхес называет романы Уэллса расчётливо придуманными. По-моему, завидует. Коли на то пошло, не такая уж они и выдумка. Просто честная до беспощадности попытка разобраться в устройстве мира и общества. Другое дело, что вымышленные со вспомогательной целью марсиане и селениты часто пугающе правдоподобны…

Если хотите, Уэллс — это Достоевский фантастики. Широкая читающая публика не слишком его жалует, считает тяжёлым, мрачным автором. Да и за что жаловать-то? Этак прочтёшь — и призадумаешься, а там, глядишь, и вовсе закручинишься. То ли дело этот мажорный мсье Жюль! Бабах — и из пушки на Луну! Была бы только пушка.