Машина медленно едет вниз, в долину. Чуть не у самого Флётенбахского ущелья Латчер резко выворачивает руль, и машина встает почти поперек дороги. Латчер выключает двигатель. Молчит, смотрит куда-то вперед.
– Клери, – наконец говорит он, – ты тогда не сказала мне, что беременна.
– Мы с Мани решили пожениться, значит, это только нас касалось, а не тебя.
– И Мани это не остановило?
– Ребенок есть ребенок, – говорит Клери.
Латчер молчит задумавшись, потом говорит:
– Оно и лучше, что ты вышла за Мани. С тобой-то мы из одного теста. Не ужились бы. – Он расстегивает шубу, ворот синего, потом ворот надетого вниз красного спортивного костюма. – Опять эти боли. Все как полгода назад. – Он откидывается на спинку сиденья, бессильно уронив руки. – Я недавно из больницы. Инфаркт у меня был.
Оба молчат. Небо над белыми елями блекло-серое, на востоке как будто сгустилась мутная, более светлая масса, однако солнца не видно. Латчер медленно, размеренно растирает себе грудь, просунув руку под оба воротника своих спортивных костюмов.
– Правду сказать, я тогда уехал из деревни просто в жуткой злости, но уже здесь, в лесу этом, разом я забыл про всякую злобу, такая меня тоска вдруг одолела, оттого что вот покидаю все это, и страну, и всю эту идиотскую Европу. Ну хорошо, на чужбине я разбогател, а честным путем или нечестным, не спрашивай. Я этими мыслями никогда не забивал себе голову. И не спрашивай о женщинах, которые у меня были на том берегу паршивой Атлантики, и о сыне, он все мое состояние унаследует, а негодяй такой, что мне сто очков вперед даст. Про вас и вашу убогую долину я там забыл. Да если начистоту, как только слинял на поезде из Флётигена, так никогда вас не вспоминал, пропали вы из моей памяти. – Латчер умолкает и правой рукой – как будто левая не действует – с трудом нашаривает что-то на дверце со своей стороны, стекла бесшумно опускаются, в машину врывается холодный сырой воздух; рядом с древним стариком, каким теперь стал Латчер, женщина выглядит словно вдруг помолодевшей. – В груди, – равнодушно говорит Латчер, – от середки до самой шеи. И рука левая, вся, от плеча до кончиков пальцев. – Он умолкает, женщина рядом с ним совершенно неподвижна, ему непонятно, слушала она его или нет. – А потом, значит, инфаркт. Не так сильно резало, как сейчас, но мне хватило. И вот, когда я неделя за неделей лежал пластом, стала мне вспоминаться наша деревня, не кто-нибудь отдельно, а просто – деревня. Да по правде, только этот вот лес. И я попросил собрать информацию о деревне, швейцарского консула единственный раз тогда видел. Потом прилетел в Цюрих и снял с одного из своих номерных счетов четырнадцать миллионов. – Латчер задумывается. – Наверное, из добрых побуждений. Чтобы хоть как-то вам помочь, четырнадцать миллионов – мелочь. Но как рассказал мне трактирщик, что ты была от меня беременна, такая на меня дикая злоба напала, совсем как тогда, ну я и поставил условие, ты знаешь какое, – что они должны убить Мани. По правде-то надо было требовать, чтобы убили тебя, но до этого злоба меня все же не довела, а Мани, наверно, подумал, что я могу такое условие выставить. А теперь вот вспоминаю тот вечер и разговор с трактирщиком и не пойму, правда ли злость меня обуяла или что другое. Может, просто мне дико захотелось еще пожить, потому и предложил я ту сделку. Потому что хочешь жить, значит хочешь и убивать, а не только с бабами кувыркаться, кто они, все эти, что в постели со мной валялись все десять дней ради тысячной бумажки, одной или нескольких, – не знаю и знать не хочу, и кого убили, мне тоже все равно. Вместо Мани мог быть кто угодно, я труп не стал смотреть, они могли бы вообще никого не убивать, деньги я и так дал бы. – Латчер умолкает. Слева от него на открытое окно опускается довольно крупная черная птица. – Всегда ко мне галки слетаются. И тогда слетались, – говорит Латчер, а черная птица перескакивает на его правую руку, лежащую на руле.
Клери говорит:
– Я должна была пойти во Флётиген, пока все были на сельскохозяйственной выставке, и заявить на тебя в полицию.
– Ты этого не сделала, – спокойно констатирует Латчер.
Она молчит. Потом отвечает:
– Если б сделала, то презирала бы Мани.
Латчер равнодушно замечает:
– Что толку – он мертв.
Она молчит, потом произносит равнодушно, как он:
– А теперь презираю себя.
– Да о чем ты, – говорит Латчер. – Я всю жизнь себя презирал.
Галка перескакивает на окно.
– Мне пора, – говорит женщина. – А то опоздаю на поезд.
Он не отвечает. Галка взлетает и вскоре теряется в утреннем, теперь уже сплошь серовато-белом небе. Начинается слабый снегопад. Женщина открывает дверцу, забирает с заднего сиденья чемодан, пройдя вперед, огибает радиатор машины. И по глубокому снегу уходит по дороге все дальше вниз, в белизну. Она пересекает поляну, входит в лес, он гуще, ели в нем выше, снежинки парят в воздухе, крупные, легкие, как белые лепестки; женщина несет чемодан в правой, потом в левой руке. Когда она добирается до Флётигена, снегопад прекращается. Она идет мимо церкви к вокзалу, пассажирский уже ушел. Она покупает билет, садится на зеленую скамейку возле механизма перевода стрелок. Звонит сигнальный колокол. Из служебного помещения выходит Берчи, начальник станции.
– Фрау Мани, – говорит он, – следующего пассажирского ждать еще час десять, на улице вы себя насмерть заморозите!
Она говорит, ей никогда не бывает холодно. Она сидит неподвижно, холод все сильнее. А на электромачте сидит галка, едва заметная на фоне вздыбленного черного колосса – Эдхорна. Появляется пастор со своей пасторшей, снова ударяет вокзальный колокол, пассажирский из Верхнего Лоттикофена огибает Лесок Ризера, подъезжает, проводник соскакивает с подножки, громко объявляет: «Флётиген!», пастор целует жену, она садится в поезд, начальник станции поднимает руку с сигнальным флажком, поезд трогается, проводник вскакивает на подножку, пастор машет жене, поворачивается и видит фрау Мани, хочет поздороваться, вместо этого молча проходит мимо. Слышен звон церковного колокола – бьет десять. От школы долетают крики детей, началась большая перемена, галка улетает прочь, в сторону Флётенбахского леса. Высоко на склоне, в лесу, спустя много времени он вдруг приходит в себя, окна машины по-прежнему открыты, снег внутри машины, на шубе, на синем и красном спортивных костюмах; его охватывает страшный холод, спустя миг из его рта вытекает что-то теплое, пресное, черное, но боли он не ощущает, на него снизошел великий покой. Он машинально крутит что-то на приборной доске, двигатель ревет, он возится с автоматическим сцеплением, не сознавая, что делает, машина подается назад, вперед, мчится вниз по дороге, пробивает сугроб у обочины, срывается в ельник, беззвучно, в глубоком снегу, замирает, лежит в чаще. Темный снег вокруг пронизан странным слабым светом. С дороги доносятся голоса, там поют: «Взошла луна, сияя, и звездочки, сверкая, горят на небесах». Он с удивлением осознает, что кто-то шагает наверху по дороге и что уже ночь, ему вспоминается, что недавно было утро и он был не один, с кем-то, он не помнит с кем.
«Земля покойно дремлет, и тишина приемлет под сень свою весь мир»,[65] – поет женский голос, а потом песня удаляется, так ему кажется, – она звучит все дальше и дальше, а вот опять ближе, а потом бесконечные строфы уплывают вдаль и замолкают.
Надо записать еще кое-что. Клодине Цепфель, певунье, что идет через заснеженный лес, с трудом спускаясь по занесенной снегом дороге в Флётиген, на другой день утром не пришлось пешком возвращаться в деревню, чтобы заниматься в школе с десятком ребят. На рассвете, около восьми, она незаметно выскальзывает из задней двери пасторского дома, оставив изнемогшего и спящего крепким сном пастора, и пробирается к дороге, держась лесной опушки, но как раз незаметность Клодины выходит ей боком. Вверх по дороге ползет громадный снегометатель, за ним трактор, бензовоз и наконец машина, разбрасывающая песок и реагенты; вокруг полным-полно рабочих в оранжевых куртках, они лопатами подчищают снег. На Клодину Цепфель внезапно обрушивается снежный вихрь, поднятый снегометателем, она буквально погребена под массой снега и, без сомнения, задохнулась бы, если бы не кантональный депутат, доктор наук Михаэль Этти, который вместе с членом правительства Шафротом едет в лендровере следом за караваном машин и людей и, будучи уроженцем здешних мест, всеми командует и всех вдохновляет; заметив, что стряслось, он велит откопать несчастную учительницу. Что-то лепечущая про первый утренний поезд, которым она приехала в Флётиген, закутанная в шерстяные пледы, она сидит между кантональным депутатом и членом правительства и словно во сне едет наверх, в деревню. Но дело идет медленно – снегу намело громадные горы, задача у могучего снегометателя, можно сказать, неразрешимая, хотя снеговые фонтаны бьют бесперебойно и на обочину изрыгаются гигантские снеговые массы, так что лежащий ниже на склоне, у опушки, «кадиллак», когда колонна его минует, скрывается, закиданный снегом; он и так-то был едва виден в заснеженной еловой чаще. Но несмотря на всю изнурительность битвы с неимоверными массами снега и льда, несмотря на внезапно начавшийся сильный снегопад, который предвещает экспедиции нелегкое сражение и на обратном пути, они все же прибывают в деревню, где уже собрались жители и среди них полицейский, не показывавшийся последние десять дней, но наконец протрезвевший. Все в изумлении глазеют на машины-чудовища, так что Клодине Цепфель удается незаметно юркнуть в здание школы, где, к ее радости, нет ни одного ученика. Исчезновения Клодины не замечают – не до нее сейчас. Кантональный депутат, доктор наук Этти (довольный правительственный советник Шафрот тем временем стоит в сторонке), подходит к чем-то обеспокоенному трактирщику, вокруг которого угрюмо столпились крестьяне; Этти крепко жмет ему, главе местной общины, руку и заявляет, что на него, представителя кантональной власти, произвела сильное впечатление непреклонность флётенбахцев, решивших сохранить в первозданном виде родную долину, в каковой непреклонности он лично имел возможность убедиться, находясь в Верхнем Лоттикофене, в «Монахе», посему он со своей стороны не остался бездеятельным: задача общества состоит в том, чтобы смягчать суровую долю жителей горных деревень, оказывать собратьям, гражданам Конфедерации, помощь и поддержку; руководствуясь этими соображениями, сегодня, в воскресенье, он рано утром потревожил сон облеченного соответствующими полномочиями депутата Совета федерации, а также в чрезвычайном порядке вызвал к себе директоров крупных страховых компаний и разъяснил им, что Флётенбахская долина является единственной в стране горной долиной, ландшафтные красоты которой еще не обезображены фуникулерами, подъемниками, зданиями и сооружениями туристической индустрии, обслуживающей иностранцев, что экология долины в полном порядке, что лыжники здесь все еще сами поднимаются на гору или альпийский луг, чтобы потом мчаться вниз, прямиком или совершая слаломный спуск; стало быть, нет сомнений: пора наконец осуществить давний план и построить зимний центр паркура и фитнеса в целях улучшения народного здоровья, да-да, пора обеспечить население тренажерными и спортивными залами, катками, крытыми бассейнами, отелями, пансионатами, больницей и, безусловно, несколькими коротенькими канатными дорогами, потому что не все имеют спортивную подготовку для настоящего паркура. Разумеется, предусматривается расширение дороги на Флётенбах и строительство нового шоссе для соединения с федеральной автотрассой; короче говоря, проект получил всеобщую поддержку, более того, был встречен с воодушевлением, ибо финансирование – десять миллионов из федерального бюджета, пять из кантонального и двадцать пять миллионов от страховых компаний – утверждено соответствующими инстанциями и парламентом еще до того, как договорились о месте, где будет реализован проект; словом, остается лишь объявить во всеуслышание: перед вами в вашем горном уединении благодаря проекту тоже открывается светлое будущее.
