Трактирщик, как раз выглянувший на улицу из своего заведения, ухмыляется – избавились от пастора! – потом он возвращается в трактирную залу и спрашивает Зему, кто сейчас обслуживает Лохера.

– Опять Фрида, – угрюмо отвечает Зему.

– Да ладно тебе, она же дочка Бинггу Коблера, получит, значит, недурное наследство, так что ты, Зему, не дури, потому как и Энни, и все девки из верхней деревни переспали с Лохером. – Трактирщик ставит перед Зему бутылку беци. – Ну-ка, отнеси ему наверх. – Еще трактирщик велит Зему отнести четыре бутылки алжирского вина полицейскому, чтобы ночью спал и не вздумал им помешать. Ну я рад, говорит трактирщик, сегодня как выкатит на небо луна, так скоро уж все будет кончено, и все остальные, должно быть, об этом же думают, потому что сидят по своим дворам, а нет чтобы у него в «Медведе» в карты резаться. Всем маленько не по себе, уж это точно.

Вот и полдень наконец-то, но после полудня время тянется бесконечно. Небо словно стена, облицованная синей глазурованной плиткой, ни ветерка, ничто не шелохнется, холод космический; разок прогремело где-то в долине Гургелена – лавина сошла; часов в пять из Французова перелеска приходит Мани, одетый по-будничному – ни тебе галстука, ни шляпы, – за ним на некотором расстоянии следует Рес Штирер со своим сыном Штёффу. Мани, оставив палку у дверей своего дома, входит через кухню. В горнице уже сидят Ёггу и Алекс, а жена Мани стоит у окна и смотрит куда-то в сторону Маннеренвальда. Старый Штирер усаживается на скамье перед входом в дом, молодой, Штёффу, идет за угол к черному ходу.

– Прошелся до водопада, – говорит Мани, – водопад замерз, а тут как раз и солнце закатилось за Цолленграт, большущее такое, красное.

– Не иначе дня через два опять снег повалит, – говорит Алекс. Ёггу замечает, мол, надо бы Мани – господину Мани – одеться потеплее, по нынешней-то стуже, а то как бы не простыл.

– С чего это ты меня господином величаешь? – удивляется Мани.

– А с того, что мой отец Ваути Лохер, – отвечает Ёггу.

– Значит, Ваути раскололся, – говорит Мани, обернувшись к жене. Та ничего не отвечает.

Ёггу встает. Громадный, вообще-то добродушный крестьянский парень. Когда она от Лохера понесла, он хотел ее с собой в Канаду забрать, зло говорит Ёггу. Так она, мамаша, корова эдакая, не поехала, а вышла замуж за Мани, у которого двор с гулькин нос. А не вышла бы, так жил бы он, Ёггу, сейчас в Канаде, ворочал бы миллионами, а не торчал тут, не ходил бы в бесплатных батраках у собственного отчима, не мыкался бы без гроша в кармане, он же и жениться не может, потому как денег нет.

– Да вы же миллион огребете, – говорит Мани. Живется тут, в деревне, тяжело, конечно, кто спорит, и не дом у них, а развалюха, это верно, но скоро жизнь у них пойдет получше, и работать станет выгодней, когда они обзаведутся современным коровником и трактором. Не только Ёггу и его матушка заживут лучше – и Алекс, и вся деревня.

– А я не собираюсь делиться с Алексом, – ерепенится Ёггу. – Это мой миллион. Современный коровник, трактор? Дудки. Миллион заберу – и в Канаду. С Лохером уж как-нибудь договоримся, он даст еще парочку миллионов. В конце концов, он же отец. Все говорят, я на Лохера похож.

– Верно, – подает голос Алекс, все это время молчавший. Всякие там сельскохозяйственные новшества – это чепуха. Но свою половину миллиона он никому не отдаст. Ему уже тридцать восемь лет. На полмиллиона он и в городе сможет жить получше, чем тут.

– Кто это тут языком болтает про миллион или полмиллиона? – осаживает его Мани. Миллион получает вся семья, то есть треть миллиона получит жена Мани, и Ёггу с Алексом тоже по одной третьей.

– Я из этих денег ни гроша не возьму, – вмешивается жена Мани. Обойдя стол, она останавливается напротив Мани и смотрит ему в глаза. Это измочаленная тяжелой работой женщина, однако она выглядит моложе своих лет, хотя волосы у нее белые как снег; она все еще стройная и крепкая. – Я тогда вышла за тебя, Мани, потому что парень ты был порядочный и меня хотел взять в жены, несмотря на то что я была беременна от другого. Я понимала, что на Лохера нельзя рассчитывать. Теперь ты убедился, я была права. Лохер приехал не для того, чтобы тебе отомстить, как ты, может, вообразил. Он решил покуражиться над нами, бедными людьми, потому что он нас презирает, и тогда презирал, и нынче презирает. Наша судьба ему забава: деревенские перегрызутся из-за денег, ты же видишь, Ёггу и Алекс уже ссорятся. Пойдет раздор, потому что у одних семеро по лавкам, как у Гайсгразеров, а у других вся семья – двое, как у Штиреров. Помяни мое слово, Мани, в деревне сущий ад начнется, как только они тебя убьют, все друг на друга будут зубы точить, как волки, а наброситься не посмеют, от страха – вдруг кто проговорится. Да только что я тут болтаю. Тебе помирать-то, не мне. Но раз уж вышло нам с тобой навек проститься, то я тебе, Мани, кое-что скажу, а ты послушай. Ты остался таким же порядочным человеком, за какого я замуж выходила, но плакать я не буду, когда они на тебя красный бук свалят. Хорошо хоть смех меня не разбирает от твоей глупости, потому что глупость твоя просто несусветная, тут и вправду не до смеха. Работал ты как вол, Бог свидетель, все эти годы, и мы тоже надрывались, и Ёггу, и Алекс, и я – я, может быть, больше всех. И вот прикатил из Канады этот бахвал со своими миллионами, и что же ты делаешь? Отдаешь себя в жертву! Зачем? Получишь ты что-нибудь из этих денег? Да хоть бы для деревенских-то польза от этих денег была. Но смотри: денег они еще не получили, а уже кругом разврат, я не только о девчонках говорю. А между тем ты сто раз мог бы спасти свою жизнь, ты же тут, в долине, все стежки-дорожки знаешь, как свои пять пальцев. Полицейскому ты сказал хоть слово? Нет. Трактирщик соображает, почему полицейский ни о чем не должен догадаться, – он же мигом начнет вымогать денежки. А в «Монахе», в Верхнем Лоттикофене, сказал ты хоть слово кантональному депутату, или федеральному, или председателю общины? Не пикнул. Вы шли через Флётиген, и ты не заорал: «Люди! Меня хотят убить за четырнадцать миллионов!», а между прочим, все тогда так набрались, что ты в два счета мог бы смыться. И пастору ты ничего не сказал, там, во Флётигене, потом-то, в лесу, поздно было бы, они, чего доброго, пастора с обрыва скинули бы прямиком в ручей. Почему ты не сопротивлялся? Скажу тебе почему. Потому что всегда, всю жизнь ты об одном мечтал – обзавестись современным коровником и трактором, а еще потому, что ты ни с того ни с сего вообразил, будто Ёггу и Алекс об этом же мечтают. Потому и не сопротивлялся ты, а теперь вот сам видишь – никто не хочет заводить у себя современный коровник и трактор, ни Ёггу, ни Алекс, ни другой кто из деревенских. Все хотят только денег. Пропал ты, Дёфу Мани, и спасения тебе нет.

– Да будет тебе, мать, – говорит Мани. – Уж так получилось.

В дверях появляется трактирщик, говорит, пора, потом велит Рейфу Оксенблутту оставаться в доме – мол, так надо. Мани смотрит на жену:

– Прощай!

Она молчит. Все, кроме Рейфу, выходят вместе с Мани и, минуя «Медведя», спускаются в долину, переходят замерзший ручей и углубляются в лес Маннеренвальд. Луна поднимается над Бальценхубелем, но Эдхорн виден, только если смотреть от Маннеренвальда; становится светло почти как днем; заросший лесом склон довольно крут, идти тяжело, да еще и снег глубокий, они с трудом выбираются на поляну, посреди которой стоит высокое дерево, тот самый красный бук. Крестьяне окружают дерево, у всех в руках здоровенные топоры с длинными топорищами; дышат тяжело, дыхание точно клубы пара. Трактирщик осведомляется, подпилен ли ствол.

– Нынче после обеда мы его подпилили, – отвечает Мексу Оксенблутт.

– Садись, Мани, – говорит трактирщик.

Мани плотно притаптывает снег с той стороны, где бук ярко освещен луной, и садится, привалившись спиной к стволу там, где он подпилен.

– Начинайте, – командует трактирщик. Хиргу Хакер и Ноби Гайсгразер ударяют топорами по дереву, топоры отскакивают от твердого как железо ствола, удары звонко разносятся по долине, их хорошо слышно в деревне, но топоры раз от разу глубже вонзаются в дерево. Теперь рубит другая пара – Рес Штирер и Бинггу Коблер; трактирщик замечает, что у Мани, который все сидит, прислонившись к дереву, вроде губы шевелятся. Трактирщик делает знак, Коблер и Штирер опускают топоры, трактирщик, наклонившись к Мани, спрашивает, не надо ли чего.