– Но раньше полнолуния нельзя, – задумчиво напоминает трактирщик, – а то будет у нас мертвяк, а Лохер ни гроша не заплатит.

– А когда, слышь, у нас полнолуние-то, в какой день? – спрашивает замшелый старикан с длинными белыми патлами, безбородый и такой морщинистый, словно ему все сто лет.

Трактирщик говорит:

– Не знаю. Сперва Лохер сказал, чтобы это все через десять дней, теперь говорит, в полнолуние надо сделать.

– Вишь ты, хитрован какой. Потому как полнолуние будет в воскресенье, не в это, в следующее, ровнехонько, выходит, через десять дней, – говорит старикан, прихлебывая красное. – Так что только души свои загубите. Сообразил Ваути Лохер, на какой день приходится полнолуние, да еще и первое в этом году. Да только и я это знаю, уж меня-то Ваути Лохеру не обдурить.

С места вскакивает Херменли Цурбрюгген:

– А я вот тоже кое-что знаю – что ты, Ноби Гайсгразер, всезнайка, везде тебе черт мерещится и чертова бабушка, да только мне на это начхать!

– Не возьму я этих денег, даже десятки, – отвечает старикан.

– Тем лучше, папаша! – орет Луди, его сын, которому скоро стукнет семьдесят. – Я все заберу, а ты можешь подыхать, ты же всегда только того и хотел, чтобы я, твой сын, и все твои внуки сдохли!

Все восемь Гайсгразеров – они сидят за одним столом – орут в восемь глоток: они, мол, все заберут себе.

Они умолкают.

– Погодите, я еще кое-что хочу добавить, – говорит старикан, обращаясь к сыну.

Но тот смеется:

– Нечего тебе добавить, заткнись-ка, не то пойду в Верхний Лоттикофен к наместнику да расскажу, от кого у моей сестрицы два идиота, которых она принесла в подоле, а еще расскажу, кто обрюхатил мою младшую дочь Бэби! – Уж если кто тут закоренелый грешник, говорит Луди, так это Ноби, старый козлина, они же если убьют Мани, так только потому, что им нужен миллион.

– Кто еще желает высказаться? – вопрошает трактирщик, утирая пот со лба.

– Ну и хрен с вами, – бросает Мани. Он протискивается между сидящими и, буркнув: «Прощайте!» – уходит.

Все надолго умолкают.

– Надо, чтобы кто-то посторожил Мани, – предлагает Мексу Оксенблутт. – Как бы не смылся. Лучше вдвоем сторожить, а еще лучше – по очереди.

Его поддерживает секретарь:

– Нужно это организовать.

Снова настает молчание. На верху лестницы появляется Фрида в чем мать родила, как до того – Марианли; не отдышавшаяся, сияющая, она требует водки. Трактирщик велит Зему отнести наверх выпивку и с довольным видом усаживается перед витриной, где стоит серебряный кубок – награда спортивного борцовского союза, который, впрочем, приказал долго жить, последний борец их деревни, Рейфу Оксенблутт, теперь выступает от союза борцов Флётигена. Бинггу Коблер, уставившись на Фриду, бормочет:

– А ведь это моя дочь…

Но когда Зему, поднявшись по лестнице, отдает бутылку своей голой нареченной, с галантными ужимками отвешивая поклон, все хлопают в ладоши: Зему порадел о благе деревенской общины. Фрида, шатаясь, уходит в комнату.

Снова настает тишина. Потом Рес Штирер, толстяк с рыжими усами и ручищами мясника, довольно долго сидевший в глубокой задумчивости, вдруг провозглашает, мол, все надо обставить как несчастный случай. Пусть Мани сядет под елкой, а они эту елку повалят.

– Или пусть сидит под буком, – предлагает секретарь, сразу став деловитым и собранным. – Лучше всего – под тем красным буком, что на полянке. Пастору давно уж обещаны новые бревна, чтобы справить новые стропила в церковке. Бук самое крепкое дерево.

– Стало быть, кто-то должен будет подпилить бук, – рассудительно замечает трактирщик, – а то слишком долго ждать-то.

Подпилить дерево вызывается Рейфу Оксенблутт со своим братом Мексу.

– А кто потом топором-то вдарит? – спрашивает Коблер.

– Все, – говорит трактирщик и спрашивает, кто согласен с его предложением. Поднимают руки все, кроме старика Ноби Гайсгразера.

– Если Ноби пойдет в полицию… – Трактирщику не нужно договаривать, старик Ноби, перебив его, заверяет, что он никому не станет чинить препятствий, пускай, мол, отправляются прямиком в ад. Тут трактирщик спохватывается, он, дескать, совсем забыл, что старика Эбигера можно будет похоронить, только когда дело будет кончено, известно ведь, люди слетаются на похороны точно мухи на свеженький навозец, а у старика Эбигера родственников пруд пруди и во Флётигене, и еще где-то.

– Это не беда. Труп насквозь промерз, он точно каменный, а гроб заколочен, чтобы лисы не добрались да не нашкодили, – говорит Фриду, сын Эбигера.

Трактирщик уже собирается закрыть собрание, как вдруг, к общему изумлению, снова появляется Мани, их жертва, – он стоит в дверях трактирной залы.

– Передумал я, – объявляет Мани и сморкается в большой клетчатый красный платок. Все замирают, в ужасе уставившись на Мани. «Вот сейчас и убить бы», – проносится в голове у трактирщика, застывшего, точно его удар хватил. Мани аккуратно складывает красный носовой платок. Стоит на пороге, тощий, сгорбившись, малость скособочась.

– Значит, Ноби сказал, полнолуние в следующее воскресенье? А в субботу в Верхнем Лоттикофене будет сельскохозяйственная выставка. – Мани хочет съездить туда, посмотреть, он и обоих мальцов с собой взял бы, Ёггу и Алекса, надо же показать детям, что для хозяйства прикупить на те большие деньги, которые они получат. Он, Мани, все думает, вот было бы у него новое стойло, да еще трактор, так прожил бы он свою жизнь совсем по-другому. Мани смущенно умолкает. Младший Гайсгразер нервно посмеивается, Херменли Цурбрюгген залпом осушает свой бокал и бормочет: «Не знаю, не знаю…», но тут трактирщик и секретарь тоже допивают свое вино, и трактирщик подводит итог:

– В субботу, накануне полнолуния, отправляемся в Верхний Лоттикофен, все.

И все отправляются. В предрассветных сумерках все четырнадцать шагают по снежной целине, спускаясь к деревне Флётиген, что на выходе из долины. Слева от Дёфу Мани идет Зеппу Шлагинхауфен, справа трактирщик, сзади шагает Рейфу Оксенблутт, на последних состязаниях борцов в Бриенце занявший третье место с конца. Они садятся в поезд и едут в Верхний Лоттикофен, Мани по-прежнему придерживают, как бы не дал деру – ведь завтра полнолуние! Сельскохозяйственную выставку им показывает человечек с большими усами и розовой лысиной, облаченный в «шотландский» костюм. Он представляется, щелкнув каблуками: «Бенно фон Лафриген, швейцарец, проживающий за пределами страны»; говорит он не на диалекте, на литературном языке. Для начала он ведет их на луг для народных гуляний, где на мраморном, а по правде пластмассовом пьедестале возвышается корова, опять же пластмассовая, и наигрывает народный оркестрик. Потом фон Лафриген подводит их к стойлам, в которых стоят настоящие коровы. Фон Лафриген жестами подзывает флётенбахцев поближе. И приступает к экскурсии.

– Для содержания крупного рогатого скота мы сегодня располагаем разнообразными современными стойлами. Имеются стойла для содержания скота на привязи, стойла для свободного, беспривязного содержания скота и стойла со свободным, беспривязным содержанием скота под открытым небом. При строительстве этих сооружений предусматривается возможность использовать их для содержания других видов животных, причем не потребуется дорогостоящее переоборудование данных сооружений.

– Да он не Лафриген, а Бла-блафриген, – бормочет Херменли Цурбрюгген.

– Таким образом, – продолжает Лафриген, – при дальнейшей оптимизации животноводства хозяин всегда сумеет наилучшим образом адаптироваться к изменившейся ситуации на рынке. – Лафриген поправляет узел галстука. – Наиболее распространенными в странах Европы являются стойла для привязного содержания скота. Животные стоят шеренгой или несколькими шеренгами в помещении значительной длины и находятся на привязи. Ширина стойла такова, что позволяет проехать грузовику, на котором подвозится корм, зеленый корм, каковой сваливают на кормовые столы.

– Сваливают… – восхищенно повторяет Мани. – Вот-вот, грузовик мне тоже нужен.