— Пошел вон, пьяница, пока я добром говорю!..

— А куда я пойду?

— В хлев иди или на навозную кучу, там тебе место! — сердито ответила жена. — Хозяином тебе захотелось быть, вот и хозяйствуй, а от меня уходи прочь, пропойца!.. Кнутом вздумал мне угрожать; погоди, я тебе это попомню…

— Эх, да что зря болтать, раз ничего с тобой не сделалось, — прервал ее муж.

— Ничего не сделалось? А кто уперся и надумал платить за корову тридцать пять рублей да еще рубль за повод, когда сам Гроховский вот-вот отдал бы за тридцать?.. Я насилу вымолила у него, чтобы взял тридцать три… Видать, три рубля для тебя ничего не стоят?

Но Слимак ее не слушал. В отчаянии он схватился за голову, хоть в боковушке было темно, и попятился назад, в горницу, где спал Стасек. Там он бросился на лавку и нечаянно придавил мальчику ноги.

— Это вы, тятя? — проснувшись, спросил Стасек. — Да, я.

— А что вы тут делаете?

— Так, просто присел; что-то меня мутит.

Мальчик поднялся и обнял его за шею.

— Хорошо, что вы тут, — сказал он, — а то по мне все ходили эти немцы.

— Какие немцы?

— Да те двое, что были в поле: старик и бородатый. Ничего не говорят, чего им надо, а сами все топчут меня, топчут.

— Спи, сынок, нет тут никаких немцев.

Стасек еще крепче прижался к отцу, но Слимака совсем разморило, до того ему хотелось спать, и они оба повалились на лавку; однако вскоре мальчик снова заговорил:

— Тятя, а правда, — спросил он вполголоса, — правда, что вода видит?

— Что ей видеть?

— Все, все… Небо, наши холмы и вас тоже она видела, когда вы шли за бороной.

— Спи, сынок, а то ты невесть какую несуразицу понес, — успокаивал его Слимак.

— Видит, видит, тятя, я знаю, — прошептал мальчик и уснул.

В хате было очень жарко; Слимак, вконец разомлев, поплелся во двор и, с трудом передвигая неповиновавшиеся ноги, добрался до риги. У входа он едва не наступил на Гроховского, затем после нескольких неудачных попыток наткнулся на скирду соломы и весь зарылся в ней, так что не видно было даже сапог.

— А корову-то я купил, все-таки купил, — буркнул он, засыпая.

На другой день Слимака разбудил окрик жены:

— Долго ты еще будешь валяться?

— А что? — спросил он из-под соломы.

— Пора в имение идти.

— Звали меня?

— Чего тебя звать? Сам должен идти насчет аренды.

Мужик заохал, но поднялся и вышел на гумно. Вид у него был сконфуженный, лицо отекло, в волосах торчала солома.

— Ого! На что стал похож, — брюзжала жена. — Зипун мокрый, весь замызгался, сапожищи небось всю ночь не снимал, а теперь смотрит на людей, как разбойник какой. Пугалом в конопле тебе стоять, а не с паном толковать. Обрядись хоть, — куда ты такой пойдешь?

Не сказав больше ни слова, она опять пошла к коровам в закут, а у Слимака от сердца отлегло, что на том все и кончилось. Он-то думал, что она полдня будет его теперь пилить.

Он вышел во двор. Солнце уже высоко поднялось, и земля успела обсохнуть после ночного дождя. Подул ветерок и принес из оврагов птичий щебет и какой-то запах, влажный и веселый. За ночь зазеленели поля, на деревьях распустились листочки, небо синело, словно вымытое, и мужику показалось, что даже хата его побелела.

— Ох, и хорош денек! — пробормотал он, ощущая прилив бодрости, и пошел в горницу одеваться.

Вытряхнув из волос солому, он надел чистую рубашку и новые сапоги. Но, на его вкус, они недостаточно лоснились; он взял кусок сала и смазал им сперва волосы, а затем сапоги — от голенищ до каблуков. Наконец, подошел к зеркалу и, взглянув сначала на ноги, а потом на свое отражение, ухмыльнулся от удовольствия, такое яркое сияние исходило от его головы и сапог. К тому же что-то нашептывало ему, что при виде столь великолепно напомаженного мужика пан не устоит и отдаст ему луг в аренду.

В эту минуту вошла жена и, окинув его презрительным взглядом, сказала:

— Ты чего вымазался? Салом от тебя разит — не продохнешь. Что бы тебе умыться да волосы причесать?

Признав справедливость ее замечания, Слимак достал из-за зеркальца частый гребень и до тех пор расчесывал и приглаживал волосы, пока они не заблестели, как стеклышко. Потом взял мыло и умылся с таким усердием, что от жирных пальцев на шее остались темные полосы.

— А где Гроховский? — уже смелее спросил он жену, повеселев от холодной воды.

— Ушел.

— А деньги как же?

— Я заплатила. Только он не захотел брать тридцать три рубля, а взял тридцать два: раз, говорит, Иисус Христос прожил тридцать три года на свете, не годится брать столько же за корову.

— Это правильно, — подтвердил Слимак, надеясь теологической эрудицией снискать расположение жены.

Но она повернулась к печке, вытащила горшок ячневой похлебки на молоке и, небрежно сунув его мужу, проговорила:

— Ну, ну… Ты не болтай, перекуси да ступай в имение. И поторгуйся с паном, вроде как вчера со старостой, я тебе скажу спасибо!.. — прибавила она насмешливо.

Мужик, присмирев, молча принялся за еду, а жена тем временем достала из сундука деньги.

— На вот десять рублей, — сказала она. — Отдай их пану в задаток, а остальные снесешь завтра. Ты, главное, слушай: как только скажет пан, сколько за луг, сейчас же целуй ему руку, кланяйся в ноги и проси, чтобы он хоть рублика три уступил. Не скинет три рубля, выторгуй рубль, но до тех пор кланяйся и ему и пани, пока сколько-нибудь не уступят. Ну что, будешь помнить?

— Чего тут не помнить? — ответил мужик.

Он сразу перестал есть и ложкой легонько отстукивал такт, видимо, повторяя про себя наставления жены.

— Ты много не раздумывай, а надевай зипун, — снова заговорила жена, — да ребят прихвати с собой.

— Их-то для чего?

— Для того, чтобы просили с тобой вместе, и еще для того, чтобы Ендрек мне рассказал, как ты там торговался. Теперь понял, для чего?

— Холера с этими бабами! — буркнул Слимак, видя, что жена уже все заранее обдумала, а про себя добавил: «Вот чертова баба, как она все смекнет да распорядится! Сразу видно, что отец ее служил экономом».

С большим трудом влез он в новенький зипун, расшитый вдоль карманов и по воротнику разноцветными шнурками, и подпоясался великолепным кожаным ремнем, шириной без малого в две ладони. Потом завязал в тряпицу десять рублей и спрятал за пазуху. Мальчики давно уже были готовы, и все втроем они направились в имение прямо по большаку.

Не успели они уйти, как Слимаковой стало не по себе; она выбежала за ворота — поглядеть им вслед.

Посредине дороги, засунув руки в карманы и задрав голову кверху, шел ее муж; чуть позади, слева от него — Стасек, а справа — Ендрек. Потом ей показалось, будто Ендрек стукнул по голове Стасека, вследствие чего очутился по левую руку отца, а Стасек по правую. А затем все как-то смешалось… Как будто Слимак дал подзатыльник Ендреку, после чего Стасек снова очутился слева от отца, да и Ендрек тоже шел слева, но уже по краю канавы и оттуда грозил кулаком младшему брату.

— Вишь, какую забаву нашли, — усмехнулась женщина и вернулась домой стряпать обед.

Пустив в ход кулаки, Слимак уладил возникшие между сыновьями недоразумения и сперва замурлыкал себе под нос, а потом запел вполголоса:

С минуту подумав, он снова запел, но уже протяжно:

Он приумолк и вздохнул, чувствуя, что, верно, нет такой песни, которая могла бы заглушить его тревогу: что-то будет с лугом: отдаст его пан в аренду или не отдаст?

Они шли как раз мимо этого луга. Слимак поглядел и даже испугался. Таким прекрасным и недоступным он показался ему сегодня. В памяти его всплыли все штрафы, которые он платил за потраву, когда помещиковым батракам удавалось захватить его скотину на лугу, вспомнились все предупреждения и угрозы пана. Какой-то тайный голос шептал — не то внутри, не то у него за спиной, — что, если б этот клочок земли был расположен подальше и вместо сена родил бы песок или сабельник, его, пожалуй, легче было бы получить в аренду. Но луг сулил слишком много выгод, чтобы не пробудить в нем самые мрачные предчувствия и сомнения.