— И-и-и… чего там! — пробормотал он, сплевывая с большой виртуозностью. — Сколько раз они сами меня уговаривали арендовать его. Говорили даже, что и для меня и для них так будет лучше.

Так-то оно так, но когда они навязывали ему аренду?.. Когда он сам не просил. А теперь, когда луг ему понадобился, они начнут торговаться или вовсе не отдадут.

Но почему?.. А кто их знает! Потому что мужик барину, как и барин мужику, всегда сделает наперекор. Уж так оно повелось на свете.

Припомнив, сколько раз он запрашивал с пана лишнее за работу или как вместе с другими мужиками спорил с помещиком насчет отмены лесной повинности, Слимак расстроился. Боже мой! А ведь как красиво разговаривал с ними пан: «Будем жить теперь в мире и, как подобает соседям, будем оказывать друг другу услуги…»

А они отвечали: «Э, какие же мы соседи! Пан — это пан, а мужики — это мужики… Пану нужно бы в соседи такого же шляхтича, а нам такого же мужика…»

Помещик им на это: «Смотрите, мужички, еще придете с поклоном…»

Тут Гжиб от всего народа и выпалил: «Да и то приходили, ваша милость, когда хотели вы лесом распорядиться без мужицкого надзора».

Смолчал шляхтич, только усами грозно задвигал, а, наверное, не забыл этих слов.

«Сколько раз я говорил Гжибу, — вздохнул Слимак, — чтоб он не лаялся. Теперь за его гордость мне придется страдать».

В эту минуту Ендрек швырнул камнем в какую-то птицу. Слимак оглянулся, и его грустные мысли вдруг изменили свое течение.

«Но и то сказать: отчего бы ему не сдать луг в аренду? — думал он. — Пану известно, что траву частенько топчет скотина и что за ней не углядеть, хотя бы у него было вдвое больше батраков. А он, шляхтич, — ух, какой умный… Да и добрый: лучше сам потеряет, а другого не обидит… Ничего себе пан!..»

Вдруг новая волна сомнений хлынула ему в сердце.

«Как-никак, — думал мужик, — а ведь он понимает, что с лугом мне будет лучше, чем без луга. А ни одному пану не нравится, когда мужик хорошо живет, ведь сам-то он от этого теряет работника».

Мысли снова переменились; Слимак сообразил, что за аренду можно платить не наличными, а работой.

— В самом деле! — пробормотал он, повеселев. — Я могу ему сказать: «Разве я у вас не работаю или отказываюсь работать?» Другие мужики не ходят в имение, один я хожу, так неужели же для меня он пожалеет один лужок? Мало у него, что ли, лугов да и всякой другой земли?.. Я ведь как был мужик и батрак, так и буду, а он так и будет барином, хоть бы он даже подарил мне эти два морга, а не то что отдал в аренду.

И он снова стал напевать:

Последнюю строчку он промурлыкал совсем невнятно, чтобы не уронить свой авторитет перед детьми.

Вдруг он обратился к Стасеку с вопросом:

— Что это ты все молчишь и тащишься, будто тебя ведут в участок?

— Я? — очнулся Стасек. — Я думаю, для чего мы идем в имение?

— Что ж, неохота тебе идти?

— Нет, только чего-то страшно.

— Чего там страшно! В имении-то хорошо, — внушительно сказал Слимак, но сам вздрогнул, точно его прохватил мороз.

Однако он поборол тревогу и стал объяснять:

— Видишь, сынок, какое дело. Вчера мы у старосты купили корову за тридцать два рубля (хотел-то он, старый хрыч, тридцать пять да рубль серебром за повод. Ну, да я его образумил, он и скинул). Так вот, сынок, для новой коровы нужно, стало быть, сено, а по этому случаю и приходится просить пана, чтоб он сдал нам луг в аренду. Теперь понятно?

Стасек кивнул головой.

— Понятно, — ответил он, — а еще я вот чего не знаю: что думает трава, когда скотина ухватит ее языком и мнет зубами?

— Чего ей думать?.. Ничего она не думает!

— Ну как же!.. — продолжал Стасек. — Быть того не может, чтобы она ничего не думала. Вот в праздник, когда народ соберется на погосте, издали посмотришь на людей — будто это трава или кусты: тут и зеленые, и красные, и желтые, и всякие, как цветы в поле. Так кабы страшное какое чудище пришло на погост да слизнуло бы всех язычищем, разве они ничего бы не думали?..

— Люди — те кричали бы, а трава-то ничего не говорит, когда ее косишь, — возразил Слимак.

— Как — не говорит? Палку сухую станешь ломать, и то она трещит, а возьмешь свежую ветку, она гнется, да в руки не дается, а траву когда рвешь, она пищит и ногами держится за землю.

— Э, да тебе всё чудеса мерещатся, — сказал отец. — Если всякого спрашивать, охота или неохота ему идти под косу, так и сам не поешь, и скотину не покормишь, и все пойдет прахом.

— А ты, Ендрек, тоже не рад, что идешь в имение? — спросил он другого сына.

— Разве это я иду? Вы идете, — ответил Ендрек, пожимая плечами. — Я бы туда не пошел.

— А что бы ты сделал? Письмо бы написал? Так пан тебе не ровня, да и писать ты не умеешь.

— Скосил бы траву, да и свез бы к себе на двор. Пускай бы он шел ко мне, а не я к нему.

— И ты посмел бы косить господскую траву?

— Какая она господская! Сам он, что ли, ее сеял? Да и луг не возле его хаты!..

— Вот и видно, что дурак, потому что луг-то господский и вон те поля — все господские. — Он показал рукой на горизонт.

— Оно как будто и так, — ответил Ендрек, — покуда никто их не отнял. А я знаю, что и ваша земля и хата прежде тоже были господские, а нынче стали ваши. Так же и луг. Чем он нас лучше, ваш пан: работать он не работает, а земли на сто дворов заграбастал!

— Да вот заграбастал же.

— А у вас почему столько нету, да и у Гжиба и у других?

— На то он пан.

— Велика важность! Вы, тятя, наденьте сюртук, выпустите штаны поверх сапог — и тоже станете паном. Только земли у вас столько не будет, как у него.

— Сказал я тебе: дурак! — рассердился Слимак.

— Я и правда еще глуп, потому что не ученый. А Ясек Гжиб — умный, он даже в канцелярии писал. А он что говорит? Должно, говорит, быть равенство, и тогда, говорит, оно наступит, когда мужики отнимут землю у господ и у каждого будет свое.

— Дурень твой Ясек: если у каждого будет свое, никто на другого не станет работать. Так уж устроено на свете, и Ясек тут ничего не поделает. Лучше бы он у отца деньги из сундука не таскал да не бегал по городу из шинка в шинок. Больно горазд он чужим распоряжаться! Мое бы он отдал Овчажу, господское взял бы себе, а свое-то небось не выпустил бы из рук. Пусть уж лучше будет так, как господь бог по милости своей сотворил и как учит святая церковь, а не так, как хотят Гжибы — старый и молодой.

— А разве помещику землю послал господь бог? — брякнул Ендрек.

— Господь бог установил на свете такой порядок, чтобы не было никакого равенства. Оттого-то небо вверху, а земля внизу, сосна растет высоко, орешник низко, а трава еще того ниже. Оттого и среди людей: один старый, а другой молодой, один отец, а другой сын, один хозяин, а другой батрак, один барин, а другой мужик.

Слимак даже устал говорить, но, отдышавшись, продолжал:

— Ты погляди, к примеру, на умных собак, когда их много бегает во дворе. Вынесут из кухни ушат помоев, сейчас к нему первая идет одна, всех сильнее и всех злее, ну, и жрет, а другие стоят облизываются, хоть и видят, что она хватает все лакомые куски. Когда эта так натрескается, что, того и гляди, лопнет, подходят другие. Каждая сует морду со своего края и без всякой грызни жрет, сколько на ее долю придется. А где собаки глупые, там все они враз летят к ушату, сейчас передерутся и больше вырвут клочьев друг у дружки, чем урвут кусков. А то еще ушат опрокинут и весь корм разольют, но и тут всегда найдется одна какая-нибудь посильней других и всех разгонит. Ей и самой при таком хозяйствовании немного достанется, а другим и вовсе ничего.

Так и с людьми будет, если всякий станет заглядывать в рот другому да кричать: «Отдай, ты больше съел!» Самый сильный разгонит других, а кто послабей, те перемрут с голоду. Оттого бог так и устроил, чтобы каждый берег свою землю, а чужую не отнимал.