Тем временем муж-вертопрах не сидел дома. Иногда он заглядывал домой и просил жену подписать какую-нибудь бумагу. Та жаловалась ему на свое одиночество, на отсутствие комфорта, но муж всякий раз обещал, что после святого Яна все переменится к лучшему, и, успокоенная этим, она подписывала все, что он хотел.

Крестьяне видели помещицу только в костеле. На кухне она никогда не показывалась. Мирок ее был ограничен стенами дома да парком, куда она изредка выходила. Пани Матильда принимала лекарства, оберегала себя от простуды, вспоминала о былом блеске и скучала, — вот, чем была заполнена ее жизнь. Она мирилась с таким существованием скорее из апатии, чем из самоотречения.

Положения, в каком очутилась ее семья, она не понимала, о возможной утрате имения не догадывалась. А когда дело дошло до того, что муж начал закладывать ее драгоценности, она только плакала да упрекала его. Однако это не мешало ей удивляться, почему у нее нет такого штата слуг, как прежде, а также высказывать свои желания, как в былые, лучшие времена: «Купи мне это», «привези то», «пригласи такого-то». Когда же муж этого не делал, она не возмущалась и недобрые предчувствия ее не тревожили.

«Ясь не хочет для меня этого сделать», — думала она, даже не предполагая, что Ясь не мог исполнить ее желания, потому что был близок к разорению.

Под непосредственным влиянием матери рос Юзек. До четырех лет его пичкали саго, манной кашей и сахаром, не позволяли часто выходить на улицу, чтобы он не вспотел и не простудился, запрещали бегать, опасаясь, как бы он не расшибся.

Благодаря такой системе воспитания ребенок рос хилым, а так как мать его в то время как раз начала лечиться, то заодно лечили и его. За три года мальчик научился кое-как болтать по-французски, на седьмом году жизни знал уже вкус множества лекарств, считался — да и сам себя считал больным. От природы и не особенно хрупкий, и не такой уж тупой, ребенок превратился в существо скучное, трусливое, вялое и казался идиотом.

Он либо молчал, либо, как престарелый ипохондрик, толковал о своих недугах. На посторонних Юзек производил странное впечатление, но домашние к нему привыкли.

Его старшей сестре, Анельке, было тринадцать лет. Она появилась на свет в ту пору, когда ее мама еще выезжала. Поэтому девочку отдали на попечение нянек и бонн. Но ни одна из них не служила в усадьбе больше года. По какой причине? Это было известно одному лишь хозяину дома.

Бонны и сменившие их гувернантки мало занимались воспитанием Анельки, и она была предоставлена самой себе.

Девочка бегала по большому саду, лазала на деревья, играла с собаками, а иногда с детьми батраков, хотя ей это было строжайше запрещено. Порой забиралась она в конюшню и ездила верхом, как мальчишка, повергая в отчаяние своих наставниц, особ в высшей степени добродетельных и, очевидно, поэтому пользовавшихся благосклонностью хозяина дома.

Зато обучение девочки наукам и так называемым «хорошим манерам» находилось в полном пренебрежении. В этих вещах она была вовсе не сведуща, ибо им ее никто не учил.

Благодаря всем этим обстоятельствам Анелька росла девочкой не совсем обыкновенной, но симпатичной. От родителей она унаследовала красоту и впечатлительность и, как большинство детей ее возраста, была живая, как ртуть. Росла она на воле и потому любила и понимала природу.

Она часто удивляла окружающих своим поведением. На всякое сильное впечатление она отзывалась совсем по-детски: смеялась, плакала, прыгала или пела. Все прекрасное или даже только красивое приводило ее в восторг; чтобы помочь чужому горю, она способна была на истинную самоотверженность. Когда же у нее было время подумать, она высказывала вполне зрелые суждения, немного сентиментальные, но всегда благородные.

Наконец в один прекрасный день родители сделали открытие, что познания Анельки очень невелики, почти ничтожны, и тогда к ней пригласили ученую гувернантку, панну Валентину.

Панна Валентина была особа, в сущности, добрая и довольно образованная, но не без странностей. Некрасивая старая дева, немного демократка, немного философ, немного истеричка и большая педантка. Наблюдая ее во время урока, можно было подумать, что это не человек, а мумия. Однако под ледяной внешностью в ней пылали самые противоречивые чувства, которые могли бы сделать панну Валентину или сподвижницей отважной Юдифи, или жертвой какого-нибудь вероломного представителя сильного пола. И то и другое, конечно, в малом масштабе.

Такова беглая характеристика главных действующих лиц этого рассказа. Все они живут как на вулкане, то есть, попросту говоря, под угрозой банкротства.

Кто вкушал бумажные плоды с древа познания добра, зла и скуки, тот не забыл еще, быть может, о просвещенном занятии, которое в просторечии называется «отвечать урок».

Без особого усилия вспомните вы тревожные минуты, когда отвечающий перед вами бубнит себе под нос или тараторит без передышки выученный урок. Вам памятно смятение охватывавшее вас целиком, — от пыльных подметок до напомаженных волос, и лихорадочное ожидание своей очереди, и назойливо теснящиеся в голове предположения: «А может, не вызовет? Может, скоро звонок? А вдруг учителя позовут к инспектору? Или какое-нибудь чудо случится?..»

Тем временем ваш вспотевший предшественник, досказав последние слова урока, садился на свое место, не спуская глаз с руки учителя, которая выводила в журнале против его фамилии пятерку, тройку или единицу. Потом вы ощущали внутри себя глубокую тишину, в которую, подобно камню, с грохотом ударяющему в стекло, вдруг врывался голос учителя, произносившего вашу фамилию.

С этой минуты вы переставали чувствовать, видеть и думать, вас увлекал стремительный поток слов, который выплывал откуда-то из гортани, приводил в движение язык, наталкивался на зубы и, всколыхнув воздух и мыслительные органы скучающего учителя, кристаллизовался, наконец, в «кондуите», выливаясь в форму более или менее плачевной отметки.

Блаженное удовлетворение служило наградой за этот труд, который (по единодушному мнению взрослых) был необходим ради вашего будущего, для коего имели решающее значение пятое латинское склонение, глаголы: sein, haben, werden[14], а также перевранные имена египетских фараонов.

Так обстоит дело в школах, где, по причине большого количества учеников, педагогическая инквизиция действует недолго и нечасто. При домашнем же обучении, когда ребенок должен отвечать уроки ежедневно, его удел вместо страха и мучительной неизвестности — многочасовое отупение, сменяющееся после урока взрывом такой буйной радости, будто он с цепи сорвался.

Подобная минута как раз приближалась для Анельки: она отвечала гувернантке, панне Валентине, свой последний урок — географию.

Девочка стояла посреди комнаты, опершись сложенными, как для молитвы, руками на черный полированный стол. Ее темные волосы на ярком июньском солнце сияли, словно перевитые золотыми нитями. Она машинально переступала с ноги на ногу и смотрела то на дверь в комнату матери, то в потолок, то на стол, заваленный всевозможными орудиями просвещения.

— Модена — тридцать тысяч жителей. Для защиты от зноя тротуары в городе крытые… Реггио произносится: Реджио…

— «Реггио» вообще не следует говорить, а тем более добавлять: «произносится». Ты страшно рассеянна, Анельця, а ведь тебе уже тринадцать лет…

Замечание это слетело с тонких губ панны Валентины, обладательницы серых волос, серого лица, серых глаз и темно-серого платья в белую крапинку.

— Реджио… — повторила Анелька и запнулась. Ее беленькое личико вспыхнуло ярким румянцем, синие, как сапфир, глаза беспокойно забегали по сторонам. Чтобы выйти из затруднительного положения, она тихонько прошептала:

«Реггио произносится: Реджио…» — а затем повторила громко: