— И вы с нами остаетесь? — не без иронии спросила мадмуазель Орнелла. Она не сомневалась, что капитан положил на нее глаз.
— Посмотрим, посмотрим…
Д’Эрбини положил на место каску, а Полен со свечою в руках увел остальных артистов. Обе избранницы уселись на краю огромной кровати и, посмеиваясь, начали шептаться. Некоторое время капитан в нерешительности стоял посреди комнаты, затем, желая прекратить эти смешки, осведомился, как зовут прелестных дам.
— Жанна, — представилась мадмуазель Орнелла, которую вне театра звали Жанной Модр. — А это Катрин.
— Катрин? Это рифмуется с интим. Или я ошибаюсь?
Обе красотки прыснули от смеха.
— А Жанна с чем рифмуется?
— Погодите, погодите…
Застигнутый врасплох, капитан нахмурил лоб, тщетно пытаясь найти какое-нибудь созвучие, но кроме «ванна» и «манна» в голову ничего не приходило…
— Ой! А что у вас с правой рукой? — спросила Катрин.
— С правой рукой?
Он поднял культю, закрытую рукавом рубашки.
— Моя правая рука осталась где-то в России, мои дорогие красавицы, но порой мне кажется, что я шевелю пальцами.
Обе гостьи перестали хихикать и с интересом слушали историю д’Эрбини. Рассказывая им об ампутации, капитан хотел щегольнуть своим мужеством и привлечь внимание к собственной персоне, а заодно и припугнуть девушек. Он подробнейшим образом описал, как знаменитый хирург гвардии доктор Ларрей прикладывал ему на живую рану личинок мух, которые, быстро размножаясь, препятствуют развитию гангрены… Взволнованный капитан начал лихорадочно вспоминать свои прочие доблестные подвиги и ранения:
— Под Ваграмом я горел вместе со спелой пшеницей, которая воспламенилась от артиллерийских снарядов. На Праценских высотах моей лошади снарядом разорвало живот. В Польше я еле живой выбрался из торфяника. Под Беневенто, спасаясь от англичан, я чуть не утонул, когда плыл через горную реку. В Сарагосе мне пробили череп прикладом ружья, а на следующий день меня придавило обломками обрушившегося здания. Не раз и не два мне казалось, что я уже труп. Я видел, как текла кровь из водосточных труб в монастыре Святого Франциска. А вот, взгляните, ранение в бедро… Эй! Да что ж это я…
Д’Эрбини так увлекся своими воспоминаниями, что и не заметил, как девушки уснули, прижавшись друг к дружке. А он только расстегнул рубашку, чтобы показать свои раны.
— Ах, вы мои цыпоньки, как просто все получается, — пробормотал капитан, подходя к кровати.
Теперь он отчетливо слышал спокойное, ровное дыхание обеих девушек. Ножом он разрезал шнурки на ботинках мадмуазель Орнеллы, срезал пуговицы на одежде спящих, но дальше этого дело не пошло, так как на лестнице вдруг послышалась какая-то возня и топот. Д’Эрбини в ярости бросился к двери и столкнулся с раскрасневшимся Поленом, за которым топтались драгуны с фонарями в руках.
— Полен! Оставь меня в покое! Что? Тебя достают эти паяцы? Прогони их к чертовой матери!
— Да дело не в них, месье…
— Тогда в чем?
— Мы бы хотели, чтоб вы сами посмотрели, господин капитан, — вмешался один из драгун.
— Да, да, месье. Это очень серьезно, — поддержал его Полен.
Д’Эрбини взглянул на сладко спящих девушек, захлопнул дверь и пошел следом за незваными пришельцами. Внизу Полен обратил его внимание на масляные пятна на ступеньках.
— Тут пахнет камфарой, во всяком случае, пахло ею. Теперь ваш одеколон перебил этот запах…
— Камфара?
— Это масло, которое используется в живописи. Смотрите, месье…
От лестницы по полу извивалась блестящая полоска, в конце которой виднелся фитиль. Через отверстие в небольшом окошке фитиль был протянут наружу и выходил на соседнюю улицу. Отверстие в двойных оконных стеклах было сделано выстрелом из пистолета. Никаких сомнений на этот счет у капитана не было.
— Кто-то собирался поджечь этот фитилек и поджарить нас, месье.
— Да, но кто? Ну, как же, конечно, мажордом! Куда он девался, этот русский? Немедленно найдите его и приведите ко мне! Я тут же пущу ему полю в лоб.
Себастьян внезапно почувствовал у себя на плече чью-то руку. Он открыл глаза, увидел рукав с галунами и услышал голос барона Фена:
— Это замечательно, господин Рок, что вы улыбаетесь ангелам. Однако вставайте, вот-вот появится император.
Себастьян понял, что заснул, намаявшись в Кремле. Еще минуту назад он улыбался, когда ему приснилось, будто бы он в Руане вместе с мадмуазель Орнеллой. Из окна родительского дома на улице Сен-Ромен он показывал ей готическую стрелу собора Сен-Маклу и уже собирался запрягать шарабан, чтобы отправиться на прогулку в Форе-Верт…
Он встал с дивана, машинально застегнул на все пуговицы жилет, надел свой черный сюртук и шляпу с кокардой, которую во время сна так и не выпустил из рук. С широко открытыми неподвижными глазами он подошел к барону. Тот смотрел в окно, облокотившись на подоконник. Стоял ясный солнечный день, и лишь медно-красные очаги пожаров, которые так и не удалось потушить, омрачали панораму Москвы. Из окна хорошо просматривались биваки императорской гвардии. Некоторые солдаты уже встали и, словно тени, топтались у дымящихся костров. Другие еще спали, третьи, присев на корточки, прикуривали от головешек свои длинные трубки. Кое-кто, пошатываясь и спотыкаясь, пытался разыскать свое ружье или подседельник. Об общем состоянии всех этих людей красноречиво говорили пустые бутылки, в бесчисленном количестве валявшиеся повсюду.
Барон Фен повернулся к Себастьяну и предложил:
— Давайте осмотрим наши помещения.
— Пройдемте, господин барон. Вот комната его величества, а здесь будут наши кабинеты…
За одну лишь ночь все комнаты и подсобные помещения были обставлены мебелью. У кровати Наполеона слуги установили ширмы лилового цвета. Портрет его сына, римского короля, написанный Жераром и доставленный из Парижа неделю тому назад, сменил картину с изображением царя Александра.
Барон Фен остановился перед новым полотном: в своей колыбели наследник Бонапарта игрался со скипетром, словно с погремушкой. Накануне Бородинской битвы, которую Наполеон в своих бюллетенях предпочитал называть Московской, дабы подчеркнуть, что воевать доведется перед святым городом, эту картину повесили перед палаткой императора, и армия отдавала ей почести как самому императору.
— Когда он станет править, господин Рок, нас с вами уже не будет.
— Если, конечно, он будет править, господин барон.
— А вы сомневаетесь?
— Жизнь полна неожиданностей, невозможно предвидеть, что с нами будет хотя бы через неделю…
— Поосторожнее с такими высказываниями, молодой человек.
— Мы преданы империи, однако и империя должна нас защищать, говорил Жан-Жак…
— Оставьте в покое вашего Руссо! Император уже не разделяет его идей. А при Робеспьере вы были еще мальчишкой. Что же касается античных авторов, тома которых вы таскаете в мешке, то они жили не в такие сумасшедшие времена. Если вы желаете жить долго и счастливо, успокойтесь, господин Рок.
Вокруг них все засуетились, заволновались. Значит, император где-то рядом. Слухи о его настроении уже успели облететь слуг, охрану и штабных: спал очень мало и плохо. Всю ночь Констан разогревал уксус и жег стебель алоэ, чтобы освежить воздух в спальне, но все равно дышалось там очень тяжело. Утром в верхней одежде, которую император так и не снимал, нашли блох и вшей…
Болтая между собой, слуги несли письменные столы, кресла, стулья, писчую бумагу, очиненные карандаши, вороньи перья, чернильницы. Слуги прекрасно знали свою работу, так как повторяли ее практически каждый день. Вот послышались отрывистые команды офицеров: ни на кого не глядя, Наполеон шел вдоль замерших в строю гренадеров. Вместе с Бертье и Коленкуром он неторопливо поднялся по монументальной лестнице. Вопреки пессимистическим предположениям свиты Наполеон был вполне доволен московскими апартаментами. Бонапарта нисколько не смущало даже то обстоятельство, что никто, кроме собственной армии, не встретил его в этом городе. Он становился словоохотливым, глядя на колокольню Ивана Великого с ее куполом, увенчанным огромным крестом: «Запишите, что нужно будет заново позолотить купол Дома инвалидов», — сказал Бонапарт, обращаясь к Бертье, а затем ко всем остальным: «Вот, наконец, мы в Москве! Здесь я подпишу мир». А сам подумал: «Карл XII тоже хотел подписать мир с Петром Великим в Москве…» Довольный собой, он повернулся к церкви, где нашли вечное упокоение русские цари, и даже глазом не моргнул, когда ему доложили, что сокровища Оружейной палаты исчезли, равно как и короны Казанского, Сибирского и Астраханского ханств, бриллианты, изумруды, княжеские серебряные топоры… А ведь все это могло найти достойное место в императорском багаже!..
