Сколько длилось это очарование, никто не знал. Время как бы перестало существовать.

Хлопали пианисту до боли в ладонях, кричали до хрипоты «бис», не понимая, что такое неповторимо.

Товарищ Тимофеев кланялся, сняв очки, и глаза его благо­дарно блестели.

... Кончилась война. Сверкающий концертный зал... Здесь и молодой рабочий поэт Алексей Сазонов с первой книжкой своих стихов в руках. Все пришли на концерт всемирно извест­ного пианиста товарища Тимофеева. Но что это? На глазах у всех поэт Сазонов поднимается на сцену, вручает пианисту книжку, обнимает его, как родного брата. И товарищ Тимофеев говорит людям в зале:

По просьбе вчерашнего ремесленника, а ныне токаря-универсала и поэта Алексея Сазонова исполняю сонату «Аппас­сионату». Это произведение великого немецкого композитора я играл ребятам в самое трудное время войны с немцами. И не­мецкий композитор тоже воевал своей музыкой против фаши­стов, помогал выстоять защитникам Москвы.

Алексей Сазонов подтверждает слова пианиста и, гремя орденами, уходит со сцены в зрительный вал. Там ждет его самая лучшая девушка в мире. У нее лучистые глаза и ма­ленькая родинка на правой щеке. Такая же, как у Нины Гро­зовой. ..

Какая у Нины теплая и ласковая рука... Жаль, что она снова не догадывается положить мне ее на плечо. Может быть, товарищ Тимофеев исполнит еще что-нибудь? Ну пожалуйста!

Но нет, он надевает свою грубошерстную шинель и у порога красного уголка еще раз кланяется всем. Он спешит по делу, и Нина провожает его.

Черныш смотрит лукаво на Воронка и спрашивает:

— Не удалось сагитировать пианиста в пожарную команду?

— Не удалось, — вздыхает Воронок и тоже поглядывает на замполита лукаво.

— К вашему сведению, — серьезным голосом говорит Федот Петрович, — хочу доложить, что товарищ Тимофеев состоит в команде, которая обезвреживает невзорвавшиеся бомбы. Так что напрасно вы показывали ему свое бесстрашие.

Мы смущенно молчим, огорченные и потрясенные. Сашка тихо произносит:

— Убрать его надо из этой команды.

— Пробовало начальство. Не удалось.

А мне вспоминаются хрупкие и длинные пальцы пианиста. Сколько же раз прикасались они к самой смерти? И сколько раз прикоснутся еще? Вот тебе и интеллигенция...

— Давно не видел я Ивана Михалыча, — говорю Сашке, — надо бы навестить.

— Завтра сходим вместе с Мишкой.

Дальше в этот вечер все было буднично. Объявили тревогу. Мы сидели на крыше и щелкали семечки. Если кто-то из фа­шистов и прорвался, то не в нашем районе. Сашка прикорнул около бочки с водой, дав мне наказ разбудить его, если что слу­чится. Но ничего не случилось. Залетел, правда, на крышу оско­лок странной формы. Чем-то он напоминал профиль Мефисто­феля. Но эти игрушки я к тому времени перестал коллекцио­нировать.

А на другой вечер мы отправились к Ивану Михайловичу. Мишка нес ему в подарок кулечек с карамелью. Такие белые подушечки. Нам их в последнее время давали к чаю вместо са­хара. Ну, мы и накопили немного.

Мишка радовался, как ребенок. Он души не чаял в профес­соре и все ходил придумывал, что бы ему подарить. Ну, Сашка и подсказал насчет конфет. И первый отдал Мпшке свои кара­мельки.

— У меня от них зубы болят, — сказал Воронок и в под­тверждение своих слов сморщился, как столетняя старушка.

— Возьми и мои, — сказал я Мишке, пододвигая белые по­душечки, — проживу и без детской забавы.

Мы накопили карамелек пятьдесят. По тем временам это было большое богатство.

— А когда у меня появятся деньги, — говорил сейчас Миш­ка, — я подарю Иван Михалычу шапку из бобра. Такой шапке сносу нет. Пусть каждый раз вспоминает меня, когда будет надевать ее. Хорошо придумал?

— Такая шапка тыщи стоит, — скептически заметил Во­ронок.

— Ну и что? Накопить, что ли, нельзя? Всего добиться можно, если сильно захотеть. А я жуть какой упрямый. Да к тому же это ведь для Иван Михалыча...

— Ты скоро молиться на него станешь, — поддел Воронок.

— А я уже молюсь. Святой он человек. Святой и бескорыст­ный. Только о других и думает. Себя совсем забывает.

— Что верно, то верно, — согласился Воронок, — человек он редкий.

У площади Дзержинского мы свернули на улицу 25 Октяб­ря. На этой улице жил Иван Михайлович.

— Смотри-ка, видать, сегодня ночью задело, — показал мне Воронок на одно из зданий. Собственно, это было уже не зда­ние, а большая каменная коробка. В одном из оконных проемов вниз головой покачивалась кукла, зацепившаяся за что-то. Во­круг здания ополченцы сооружали забор.

— Да, тут уже и товарищ Тимофеев бессилен, — сказал я. — Сработала, проклятая.

Мы глядели на разрушенное здание и не сразу заметили, как побледнел Мипша Румянцев. А он смотрел в сторону дома Ивана Михайловича. Он смотрел и оседал на тротуар, шурша шинелью о шершавую стену.

— Что с тобой? — испугался Сашка.

Мы разом взглянули с Воронком на дом Ивана Михайло­вича и похолодели. Дома не было. Были две стены, торчавшие нелепым огромным углом. А дома не было.

Мы подняли Мишку. Он не плакал, а только трясся, как в ознобе.

— Еще ничего не известно, — ворчливо сказал Сашка, — может, он на этот раз спустился в бомбоубежище.

Мы пошли к развалинам и спросили сердитого ополченца:

— Здесь пострадал кто-нибудь?

— Многие,— сказал сердитый ополченец,— всю ночь и весь день выкапывали из-под развалин. Такая теперь наша работа. А у вас что, родственники здесь жили?

— Да, — сказал Воронок, — такой старичок с острой бород­кой. Иван Михалыч.

— Много тут было стариков. С бородкой, говорите? Профес­сор, что ли? Так какой он вам родственник? Смеетесь?

— Профессор, профессор! Иван Михалыч, — сказал Сашка.

— Опознали его соседи. Только у него никаких родствен­ников не было.

«Не было...» Он говорит о нем в прошедшем времени. Зна­чит, не стало нашего Ивана Михайловича. Значит, и в послед­нюю тревогу играл он на рояле своего любимого Чайковского. Играл Чайковского, а фашист в это время нажал кнопку — и вниз полетела бомба. Летела бомба, а он не знал об этом и, даже если бы захотел, не мог уже ни уйти в бомбоубежище, ни перестать играть. И он играл до последней секунды. До того самого мига, когда обрушилась на дом тонна взрывчатки... И только смерть оторвала его пальцы от рояля.

— Легко помер профессор. Мгновенно, — сказал ополченец, глядя на наши лица. Он уже не был сердитым. — Вот нашел рядом с ним. Игрушка не игрушка. Не пойму что.

Ополченец достал из кармана деревянную львиную голову. Нижней челюсти у льва словно не бывало. По-прежнему сви­репо смотрели его страшные глаза. По-прежнему был грозен царь зверей.

— Дайте это нам, — попросил Сашка.

— Возьмите. Какая-никакая, а память. Что бы это могло быть?

— Набалдашник от трости, — тихо объяснил Воронок. — Была у Ивана Михалыча трость.

Сашка посмотрел на Мишку Румянцева.

— Посиди, Миша, — сказал он, — посиди.

— Внучек, что ль, профессорский?

— Вот именно. Внучек.

— Эх, война, война! И кто ее первый придумал? Ополченец виновато и как-то беспомощно посмотрел на нас и побрел к своим товарищам. Одна обмотка у него развязалась, но он не замечал этого. Надо было сказать ему, а я не мог про­изнести, ни слова.

Когда мы уже уходили, нога моя раздавила что-то очень хрупкое.

Я со страхом посмотрел вниз. К кирпичам и моему ботинку прилипли раздавленные карамельки. Такие белые подушечки. Их было много. Штук пятьдесят. Я вытер подошву ботинка о кирпич и побежал догонять ребят.

Я думал о своем осиротевшем друге. О Мишке. Надо было как-то утешить его. А как? Ну как?

Проклятые фашисты! Мы работаем по двенадцать часов, ва­лимся с ног от усталости, но разве можно сравнить нашу жизнь с жизнью красноармейцев? Они гибнут в рукопашных схватках, мерзнут в окопах, делят на двоих последний сухарь, последнюю щепотку табаку...