Бежать на фронт! Честно говоря, раньше эта мысль как-то не приходила мне в голову.

— К отцу пробираться бесполезно, — деловито продолжает Воронок, — он нас мигом вытурит. Зато в любой другой ди­визии нас встретят по-человечески. Станем сыновьями полка, в разведку будем ходить. Кто из фашистов заподозрит нас? Мы же четырнадцатилетние. Ну, а в свободное время я буду играть для красноармейцев на аккордеоне, ты стихи читать будешь...

Картина, нарисованная Сашкой, заманчива и вроде вполне осуществима. До фронта сейчас — рукой подать. Он прибли­жается к Москве с каждым днем.

Холодок восторга проникает в мое сердце. Ай да Воронок!

Нет, не зря он испытывал меня. В такое путешествие мож­но отправляться только с проверенным другом.

— Согласен! — говорю я. — Когда бежим — завтра?

— Прыткий какой! Сразу видно, что ты совсем еще ребе­нок. Хотя, — задумчиво добавляет он, — на чердаке ты так держался, что меня даже завидки взяли. Словно каждый день жуликов задерживаешь — такой спокойный был.

Я держался?! Я был спокойный? Меня подмывает расска­зать Воронку о моих страхах, но он не дает мне и рта открыть.

— Первым делом — надо насушить сухарей. Неплохо раз­добыть несколько банок консервов. Консервы беру на себя. С сегодняшнего ужина откладываем по пайке хлеба. Ужинаем без него. На ночь вообще вредно есть — по радио все время об этом говорят. Недели через две необходимые запасы у нас бу­дут. Вырабатываем маршрут — и фьють!

— Здорово! — подхватываю я. — Представляешь, вернемся после победы — на груди ордена. Штуки по четыре. Прохожие удивляются: «Совсем еще мальчики, а сколько наград заслу­жили!» А мы идем себе как ни в чем не бывало и вдруг встре­чаем Нину Грозовую. Она всплескивает руками и с завистью смотрит на нас. А мы говорим ей спокойненько: «Не хочешь, Нина, посидеть с нами в ресторане? Вспомним ремесленное и как ты нас пропесочивала за малейшую провинность».—«Ах,— говорит Нина, — я и не знала, что рядом со мной жили такие необыкновенные люди! Вы уж простите меня, что я вам давала взбучку за всякую ерунду, вроде чехарды или футбола в рабо­чее время. С удовольствием послушаю про ваши подвиги». Она берет нас под руки — мы ведь обогнали ее в росте — и с гор­достью идет рядом с нами...

— Отчего ты не пишешь рассказов? — с удивлением спро­сил Сашка. — У тебя они должны получаться.

Но я отмахнулся. Меня понесло.

— Нина просит нас выступить в ремесленном. И вот мы видим в зале нашего мастера. Борода сияет, как именинник, и шепчет соседу: «Это я воспитывал этих героев. Они всегда были моей гордостью».

— Ну, тут уж ты загнул, — с сомнением сказал Сашка. — Андрейка, тот действительно его гордость. А нас с тобой он не­долюбливает. За музыку и стихи. По его мнению, токарям это ни к чему.

— Ограниченный человек. И все-таки он шепчет: «Этот, Воронков, за две недели стал первоклассным токарем».

— Освоил черновую проточку, — уточняет Сашка.

— В зале сидит и Федот Петрович Черныш. Слезы засти­лают ему глаза. «Да, — думает он, — теперь я знаю, кому заве­щать мою саблю. Подарю-ка я ее геройскому парню Лешке Са­зонову».

— Почему же именно тебе? У нас же обоих по четыре ордена.

— А у меня еще две медали: «За отвагу» и «За боевые за­слуги».

— Значит, я совсем без медалей?

— Н-да, — спохватываюсь я. — Ты, я вижу, не на шутку размечтался.

— Я?! Сам заливает, а сваливает на меня. Ишь ты, саблю ему захотелось!

— Не расстраивайся, брат мой. Ордена и медали наши еще впереди. Еще не раз придется Михал Иванычу Калинину по­жимать наши мужественные руки. Вручает он мне первый орден и спрашивает: «Простите, Алексей Семеныч, вы не сын героя гражданской войны Семена Сазонова? ..» — «Так точ­но», — отвечаю. «Выходит, смелость в семье Сазоновых — чер­та наследственная? Очень приятно!» И он целует меня, словно родного внука...

— Опять только тебя... Ты, Лешка, все же эгоист поря­дочный.

— Ну и тебя тоже, — милостиво говорю я Воронку. — Узнает, что ты — мой названый брат, и тоже целует... Слушай, а мы не прозеваем ужин?

Мы торопливо натягиваем шинели. Бежим по улице и по дороге нагоняем Гошку Сенькина. Он что-то жует и, заметив нас, прячет в карман здоровенный ломоть хлеба.

— Усиленное питание? — осведомляется Сашка. — Отощал в беготне по врачам? Справляешь поминки по Косому?

Шматочек жмыха подобрал, — объясняет Гошка.

— А манна небесная тебе не встречалась? Ее тоже рассы­пает господь перед страждущими и голодными. И тоже без кар­точек.

— А с Косым я делов не имел. Вот те крест, — заискивающе говорит мне Гошка, не вынимая руки из кармана. Придержи­вает хлеб на всякий случай.

В столовой мы все садимся за один стол. Гошка, конечно, схватил горбушку и сразу же вонзил в нее свои редкие зубы.

— Не подавись, дорогой, — заботливо сказал Сашка, — я знаю случай, когда человеку попала корочка в дыхательное горло и он тут же отдал концы. Скапустился в две минуты.

Я смеюсь и машинально отщипываю кусочек от своей пайки. Сашка начинает ерзать на стуле и смотрит на меня взглядом укротителя. Видя, что гипноз его не производит ни малейшего впечатления, Воронок больно пинает меня ногой под столом.

— Ты чего? — простодушно спрашиваю я.

— На ночь есть вредно — вот чего. Радио надо слушать.

Ах да! Мы же решили откладывать хлеб на сухари. Как это вылетело у меня из головы...

— И впрямь есть неохота, — говорю я, небрежно щелкая ногтем по хлебу, — только что навернул банку тушонки.

— Почем брал? — живо интересуется Гошка.

— За два огляда, — отвечаю ему по-свойски.

Сенькин довольно хихикает. Он видит, что Сашка тоже не притрагивается к своему хлебу. Удивленно говорит:

— Никак, и ты, Воронков, тушонки налопался?

— Аж изжога схватила. Мяса теперь даже видеть не могу.

Гошка колеблется. На лице его отражаются самые противо­речивые чувства. В конце концов он говорит со смешком:

— Так я возьму ваши пайки. Чего ж им даром пропадать? А я нынче здорово голодный.

— Что-о-о? — грозно рычит Воронок. — Да я лучше свиньям их отдам, чем тебе! Кто не работает — тот не ест. Знакома тебе эта прописная истина?

Интересно, где он возьмет свиней? Гошка смотрит на него обиженно.

— «Кто не работает...» У меня, может, рак, а врачи никак не определят. Бестолковые они, врачи-то.

— Воспаление хитрости у тебя, — говорит Сашка и завора­чивает наш хлеб в газету.

Затем он близко-близко подвигается к Гошке Сенькину и что-то доверительно шепчет, дружески обняв его одной рукой. Сенькин внимательно слушает и отвечает:

— Правда, голодный! Маковой росинки во рту не было. Вот только тот кусочек жмыха и съел.

— Тогда мне искренне жаль тебя, — сочувственно произно­сит Сашка, — позволь мне тогда выделить тебе долю из моих запасов.

— Давай! — Гошка жадно протягивает руку.

Воронок вкладывает ему в ладонь здоровенный ломоть бе­лого хлеба граммов на триста.

— Кушай на здоровье, — с лицемерной кротостью произно­сит Сашка.

Сенькин лихорадочно хватается за карман. Глаза его стано­вятся злыми.

—У, во-рю-га... — говорит он медленно и с расстановкой.

Сашка тут же дает ему пощечину:

— За такие слова полагается отвечать, дорогой мой!

Гошка трет покрасневшую щеку и перебирается за другой стол. Оттуда он грозит:

— Ты у меня еще будешь прощенья просить.

Тетя Сима ставит перед нами железные тарелки с овсянкой.

— За что ты его? — спрашивает она Сашку.

— Вор у вора дубинку украл, — туманно говорит Воронок.

— Ох, озорники! — качает головой тетя Сима. — В наше время мальчишки были совсем не такими. Смирными были. А мой вот тоже сорванцом растет. Вчера ему дружки новую рубашку в клочки разорвали. Напасись попробуй.

Мы наваливаемся на овсянку. До чего же вкусна эта каша, такая непривлекательная на вид!

—Что ж без хлеба-то? Уже съели, нe дождавшись? Пойду попробую попросить вам добавки. Повариха сегодня добрая — письмо от мужа получила.