Я вспомнила, что в этих самых залах Гитлер собирался устраивать торжественный банкет для офицеров по случаю взятия Ленинграда, что были даже заготовлены пригласительные билеты на этот банкет и медали за взятие Ленинграда. Я подняла тост за то, что мы пируем в «Астории» с другими немцами и по другому поводу. Тосту удовлетворенно и прохладно поаплодировали.

И мы улыбались друг другу, но чувство отчужденности, больше — чувство глубокой усталости и необратимой утраты никак не могло сойти у меня с души. Это чувство утраты — огромной, общечеловеческой — даже как будто проросло с новой силой во время встречи с немцами здесь, в «Астории». Я чувствовала какую-то саднящую сухость в глазницах, сухость во рту, сухость в душе.

Тамадой с нашей стороны был Евгений Львович Шварц, изумительный драматург и, несомненно, последний настоящий сказочник в мире, человек огромного, щедрого, чистого, воистину сказочного таланта. Невозможно было не поддаться обаянию Евгения Львовича… Но о нем и дивном творчестве его я буду говорить еще много… потом…

И вот он встал и на смешанном русско-немецком языке начал представлять немецкой делегации нас, ленинградских писателей.

— Их бин дер Шварц, — важно сказал он, указывая на себя. А мы все засмеялись, потому что манера говорить и интонация Евгения Львовича не могли не вызвать веселящей душу улыбки.

— Их бин ди пьесы, — продолжал он… — Дас ист поэтесса Ольга Берггольц, она шрейбен ейне стихи…

Так он представлял всех ленинградских писателей, милый, веселый, изобретательный, и поднял тост за нашу дружбу, и мы снова выпили за нее.

И вновь наступило некое отчуждение, точно дышал на нас кто-то холодом.

После Евгения Шварца выступил профессор Юрген Кучинский. Он говорил о том, как они ходили сегодня по весеннему Ленинграду, любовались этим неповторимым городом, видели его еще не зажившие раны…

— И мне было странно, — говорил он, — что в этом городе в нас никто не бросает камнями. Сидящие здесь не виноваты в том, что произошло, но чувство стыда и вины за свой народ не покидало нас. А вы, вместо того, чтобы бросать в нас камни, встречаете нас гостеприимно и дружелюбно.

Он говорил, и по щекам его бежали слезы. Мы видели, что немцы взволнованы и потрясены тем приемом, который оказал им город, так тяжко пострадавший в дни Великой Отечественной войны…

Июнь 1960

В этом театральном сезоне ленинградские зрители получили большой, чудеснейший подарок — я говорю о пьесе Евгения Шварца «Дракон» в постановке и декорациях народного артиста СССР Николая Акимова в Театре комедии (3).

Для меня лично, как для множества писателей и работников искусства, этот спектакль был еще одной незабываемой встречей с Евгением Шварцем. Как я вспоминала его таким, каким он был в дни жестокого штурма Ленинграда и свирепые первые месяцы блокады! В те дни мы не вели друг с другом сколько-нибудь продолжительных бесед на общие темы о человеколюбии и совсем не говорили о своей ненависти к фашизму, — некогда было, к тому же мы были переполнены всем этим, — надо было как можно оперативней и действеннее реализовать эту ненависть в слове, в выступлении, в стихе, в газетной корреспонденции. Евгений Шварц воплотил свою великую любовь к людям, свою неукротимую ненависть к фашизму в патриотической, глубоко идейной, художественно прекрасной антифашистской пьесе «Дракон». Все понятия, которые я отношу к этой пьесе и также к спектаклю Николая Акимова, употреблены здесь в своем прямом, строгом и точном значении.

Я хочу обратить внимание читателей на то, что Шварц написал свою пьесу в разгар ожесточеннейшей битвы (точнее — единоборства!) советского народа с фашизмом, в 1943 году, и что с тех пор, несмотря на сложную судьбу пьесы, не вносил в нее ни разу никаких конъюнктурных или иных поправок. Она увидела свое долгожданное нами сценическое воплощение в том виде, как была написана почти двадцать лет назад. И вот обнаружилось, что «сказка в трех действиях» не только не утратила своей идейно-политической остроты, но как истинно художественное произведение вобрала в себя опыт протекших лет — стала богаче, значительнее, полнозвучнее.

Автор назвал свою пьесу «сказкой», но «сказочный город», где развертывается действие (и «сказочность» подчеркивается декорациями и костюмами Акимова-художника), не предстает перед зрителями как загадка: ее прообраз — фашистская и неофашистская Западная Германия. Над городом этим сотни лет владычит Дракон, который обложил город, кроме «обычной» ежемесячной дани в тысячи коров, овец, кур и прочего, еще одной ужасной данью — ежегодно он берет себе в жены самую прекрасную девушку города, которая в тот же день умирает в его пещере от отвращения. Но самое страшное в том, что горожане не ропщут! В домик архивариуса Шарлиманя приходит странствующий рыцарь Ланцелот и узнает от мудрого говорящего Кота, что дочь Шарлиманя Эльза должна завтра стать очередной жертвой Дракона. И Ланцелот больше всего поражен тем, что ни Эльза, ни ее отец не только не сопротивляются своей участи, наоборот, они спокойны, они улыбаются, они давным-давно смирились с существующим в городе порядком, они в общем… оправдывают «своего собственного дракона», потому что, как говорит Шарлимань, «он убивал всех своих противников… он удивительный стратег и великий тактик. Пока он здесь, ни один другой дракон не осмелится нас тронуть…»