Женя был большой затейник. Мы устраивали спектакли. С ним было всегда весело. Представления давали у нас в саду. Женька писал пьески. Увлекались «Тысячью и одной ночью», разыгрывали оттуда сцены. Женя играл какого-то старика. Вообще, он умел перевоплощаться самыми простыми средствами.
В 1913 году Лёля не захотела кончать 8-й класс гимназии, а попросила разрешения поехать вместе со мной в Петербург поступать вольнослушательницей на Бестужевские курсы и подготовиться к экзаменам на аттестат зрелости: по литературе, латыни и математике…
В 1913–1914 годах Женя учился в Москве, кажется, в университете Шанявского на юридическом факультете. Мы переписывались, но писем не берегли. Когда мы собрались на зимние вакации, мы купили заранее билеты и известили Женьку, чтобы он нас встретил. Был конец декабря, было очень холодно. Лёля, зная неряшество Женьки, купила ему шарф и перчатки, что оказалось весьма своевременно. Действительно, у Жени все было потеряно, и он, ожидая нас на вокзале, имел самый несчастный вид. Лёля затащила его к нам в купе, сняла с него пальто, надела под пальто свой пуховой платок, завязала на спине узлом, потом одела шарф, дала перчатки и приказала ему привезти платок в Майкоп, что Женька потом и сделал. Сообща мы выделили Женьке вкусные вещи из нашего пайка. Он был очень доволен, как всегда без денег, их терял. Весной мы все опять встретились в Майкопе, ходили в горы, причем Лёля всегда очень сердилась на Женьку за его легкомыслие, бесконечные путешествия по гостям. Он перед ней оправдывался, как перед старшей. В это время у него начался роман с Милочкой Крачковской (13). Она была очень хороша собой и влюблена сама в себя. В горах она беспокоилась главным образом, чтобы не загореть. Над ней все подтрунивали, один только Женька млел.
14 июля 1914 года началась Первая мировая война (14). Мы с Лёлей поехали в Петербург несколько раньше и сразу же пошли в общину сестер милосердия имени генерала фон Кауфмана. Мы хотели работать для войны и сделаться сестрами милосердия (15)… <…>
По первой мобилизации, в августе месяце, Василий Федорович был взят на войну врачом. Сначала его послали в Дагестан — в г. Петровск (Махач-Кала), в дружину. <…> В конце 1914 г. В. Ф. перевели дальше в Закавказье, и там он заведовал дивизионным войсковым лазаретом в местечке Казылман, на правом берегу Аракса.
…В конце декабря я получила назначение в действующую армию в г. Белосток в 41-й полевой госпиталь. Меня провожали Лёля и наши мальчики. Весь 1915 год я провела в этом госпитале, а потом во время отступления русской армии госпиталь долго мотался по самым удивительным местам, пока мы не застряли, наконец, в городе Смоленске. За это время я совершенно потеряла связь с Майкопом, т. к. почта работала очень плохо, моих писем не получали, а я не получала почты из Майкопа. Конечно, там были страшно перепуганы: пропала Наташа. В конце августа 1915 г. я получила разрешение поехать в Майкоп к родным. Ехать пришлось преимущественно в вагонах 3 класса, часто местных, и приехала я в Майкоп невероятно грязная и, выходя на вокзал, вдруг услышала голос: «Господи, да это Наташа Соловьева». И ко мне подбежал наш друг, владелец самой большой аптеки в Майкопе Александр Исидорович Альтшуллер (дядя Розы Люксембург): «Все в ужасе. Куда ты пропала, Наташа? Садись, я отвезу тебя домой». Он посадил меня в фаэтон, а я ужасно мучалась от того, что я такая грязная… Поэтому я молчала.
Дома все высыпали мне навстречу. Позже всех прибежала Лёля. И вот тут я впервые увидела, как человек может побледнеть, действительно, как снег. Она уцепилась за мое плечо и в течение минуты-двух не могла произнести ни слова. А потом разрыдалась и ничего не говорила. Потом все радовались. Прибежал Женька, стали мне рассказывать, как они ходили в горы, десять человек, и Женя прозвал их неробким десятком (16). Всем было очень весело, и никто не помнил о войне, хотя Василий Федорович был на фронте, был ранен и дошел до Трапезунда (17).
Женька на вид был беззаботен и выдумывал массу всяких удивительных, часто нелепых, но забавных рассказов, изображал стариков и даже женщин. А потом все разъехались. Лёля уехала в Петроград, я к себе в госпиталь, Женька — в Москву, Юра — в Петроград.
Весной 1916 г. Лёля решила оставить Бестужевские курсы и поступить на медицинский факультет, на высшие женские курсы профессора Изачека в Москве, против зоопарка. Там она пробыла до июня 1917 г. и вернулась в Майкоп. На лето к нам опять приехал Женька (18). В горы уже не ходили, но зато ездили в станицу Николаевскую к Константину Демьяновичу Косякину (19) и веселились в полную меру. Все политические события, как братание солдат, пожимание рук Керенским, нами воспринималось как что-то идущее мимо нас. Единственная реальность, напоминавшая о войне, это ранение в голову В. Ф. Соловьева, правда, счастливое для него, т. к. пуля была на вылете, она не пробила черепа, но у него было сотрясение мозга. Осенью, когда настала пора ехать для продолжения образования в Москву, оказалось, что все пути отрезаны, и мы остались в Майкопе. А Женька уехал к своим в Краснодар, куда они всей семьей переехали в 1915 году.
В конце 1918 года как будто бы положение на юге России стабилизировалось. Белая армия пришла на Кубань и в Ростов. Решено было отправить нас в Ростов для продолжения образования. Владимир Иванович Скороходов (20) отвез на своей мажаре (21) в Краснодар, ближайший в то время железнодорожный пункт. Мы остановились у Шварцев, и от них узнали, что Женя и Тоня Шварцы (22) уже в Ростове, поступили в университет и очень довольны. В Ростове мы поселились в одной квартире вчетвером (23). И сами себе готовили еду. Женя, конечно, немедленно явился к нам. Его принимали, и началось все то же, что было до сих пор. Женька приходил к нам, его обмывали, чинили одежду, кормили и даже кололи мышьяком, когда у него оказался плохой аппетит. Учился Женька мало, потому что он увлекался светской жизнью и театральной мастерской, новым, очень интересным экспериментом, во главе которого стоял Вейсбрем, известный впоследствии как режиссер и организатор театра (24).
Артист Женька оказался первоклассный, очень серьезный, с целым рядом гениальных находок. В зале Вейсбремов устраивались художественные чтения, и Тоня Шварц впервые познакомил нас с Буниным. Он великолепно читал «Наелась девочка дурману», куски из «Господина из Сан-Франциско». Но успехи Тони меркли перед Женькиными знаменитыми выступлениями «Суд присяжных», в которых Женька, великолепно подражая лаю, изображал речь прокурора, защитника, подсудимого и т. д. В клубы, где выступал Женька с такими номерами, нельзя было пробиться. И он таким образом подрабатывал неплохо. Впоследствии он очень любил вспоминать «грехи молодости», и ни разу не повторил перед нами этих номеров.
В Ростове Женька влюбился в свою будущую жену, армяночку Ганю (25), которую в Ростове сгоряча наделили гениальными драматическими способностями, которых на самом деле у нее не было. Это была весьма посредственная, самовлюбленная и не очень умная девочка, действительно вообразившая себя после этих похвал, что она великая актриса, чуть ли не Ермолова. Это дорого обошлось Женьке. Его всегда горячо жалела мать Гани за то, что он женился на ее дочери. <…> Ганя играла Мэри в «Пире во время чумы» Пушкина, поставленном в мастерской Вейсбрема. Честно говоря, Мэри меня там никак не тронула, а Лёлю просто возмутила. То ли потому, что Лёля очень любила Женьку и хотела ему лучшей подруги жизни, то ли потому, что была очень проницательна и углядела в Гане то мещанство, ту ограниченность, которую мы просмотрели. Но она во многом оказалась права и совершенно не хотела признавать Ганю.
