— Командир второго отделения сержант Максимов. Отделение после дежурства отдыхает!

В подбрустверных нишах, завешенных плащ-палатками, спали его подчиненные.

— А вы почему не отдыхаете?

— Сегодня у нас в отделении один убит и двое ранены. Друзья мои, жалко. Потому и сон на ум нейдет.

— А сколько вам лет, сержант? — заинтересовался сопровождавший нас офицер штаба дивизии.

— Пятьдесят годков подошло. Двенадцать из них воюю — на германской четыре, в гражданскую около пяти да в этой три. Семь раз ранен. Пора бы с фашистом кончать… Надоело метаться по фронтам.

— Надое-ело, — послышался голос из ниши. — Тебе ж ротный объявлял: по случаю пятидесятилетия разрешается уйти в хозчасть. Как дома там: тепло и не дует. Чего ж ты отказался?

Сержант не успел ответить.

— А вон и ротный идет, — шепотом сказал он.

Подошел молодой лейтенант. Румяные щеки, пушок на верхней губе, какая-то детская, застенчивая улыбка. Это не вязалось с моим представлением о ротном командире, у которого к тому же в подчинении такие бывалые люди, как Максимов. После доклада о состоянии роты лейтенант попросил разрешения идти по срочному вызову к командиру батальона. Он ушел, а мы присели в нише на выступ.

Сержант, скрутив цигарку, спросил, служил ли я в царской армии.

— Не пришлось.

Ответ, видимо, удовлетворил его, и, чувствуя свое превосходство, он стал сравнивать прежнюю службу в старой армии с теперешней:

— Взять, к примеру, офицеров. Боялись они нас и гнушались нами. Ну, не все, конечно, встречались и хорошие, но редко. А вообще, ненавидели мы их. Иному стервецу и пулю в спину пошлет, бывало, неизвестно кто во время атаки. Теперь совсем другое дело. Видали нашего ротного? Хоть и молод — двадцать один год, — а рассудительный, дисциплину требует. Зато к солдатам уважительный, не уснет, ежели в роту пища запоздает. В бою смелый, горячий, сдерживать приходится.

Сидевший перед нами на корточках боец улыбнулся, — видимо, вспомнил что-то:

— А ты, Максимов, расскажи, как он сегодня утром кричал на тебя.

— Так это сгоряча, — усмехнувшись, сказал сержант. — На рассвете он уснул, и вижу, никак согреться не может под коротким полушубком. Ну, я снял свой и накрыл его, а сам лег промежду солдат. Просыпаюсь, а он кричит: «Что за безобразие! Маленький я, что ли? Чей это полушубок?» А как дознался, так и начал меня пушить. — Сержант покрутил головой, глубоко затянулся. — Что и говорить, другие стали командиры, свои, можно сказать. Я вот нашего ротного за сына родного считаю.

Сержант затянулся еще несколько раз и, бросив наземь цигарку, притоптал ее.

— А взять дисциплину, порядок. Вот воюем мы, почитай, уже три года. Не буду греха таить — плохо у нас в этих смыслах получилось вначале, в сорок первом. А после с каждым годом все лучше. Я шесть месяцев пролежал в госпитале. Вернулся — прямо-таки не узнал ни полка своего, ни дивизии. Мы, конечно, не гвардейцы, а такой крепкой дивизии, как наша, не было во всей царской армии.

У нас в роте в первую мировую на двести солдат двое грамотных считалось, в очередь перед ними становились, кому прочесть письмо, кому написать. А теперь что деется? Что все грамотные, так этим никого не удивишь. А вон завелись и писатели свои, и поэты, и даже музыканты…

Максимов совсем расчувствовался и собирался еще попотчевать нас рассказами о былом и настоящем, но времени у нас не было. Пожелав бойцам доброго здоровья, удачи в бою, мы отправились дальше.

В этой же дивизии, около солдатской землянки, мне довелось услышать и другой интересный рассказ бывалого сержанта. Коренастый, небольшого роста, пожилой фронтовик вел речь о партизанском отряде Федоренко.

— Храбрости он непомерной, — говорил бывалый воин своим товарищам по оружию. — Силищей его бог тоже не обидел. Однажды командир обратился к своим партизанам с таким вопросом: «Как же мы с вами отметим славную годовщину Октября?» Много было всяких предложений, но в конце концов порешили провести митинги в оккупированных деревнях.

— Ну и что у них получилось? — послышались нетерпеливые голоса.

— А вот о том и пойдет речь, — отозвался сержант. — Едва забрезжил рассвет, как Федоренко со своими хлопцами наскочил на деревню, в которой стояла автомобильная рота. Фашистов мгновенно обезоружили. Партизаны переоделись в немецкое обмундирование, а командир подобрал себе костюм майора. Затем посадили в кабины пленных шоферов и поехали по деревням митинговать.

Я уже было направился в штаб, но рассказ о митинге вновь вернул меня к землянке.

— И вот представляете такую картину: въезжает в село немецкая колонна, — продолжал сержант, — а староста и полицаи уже тут как тут: докладывают, что, дескать, никаких происшествий не произошло. Майор с важным видом проронил пару немецких слов и указал стеком на площадь. Партизан в гражданской одежде, изображая переводчика, приказал старосте немедленно созвать всех жителей.

Когда все собрались, Федоренко вдруг снял немецкую фуражку, скинул с плеч майорский китель. Народ недоумевал: что, мол, это немец затевает. Гадать, правда, долго не пришлось. Улыбаясь во всю щеку, майор уже по-русски пояснил: «Так-то лучше будет». Командир поздравил колхозников с 26-й годовщиной Великого Октября, рассказал о жизни и борьбе советского народа и нашей армии. Сколько было радости у людей!

Я кратко записал рассказ сержанта. Однако не решился использовать эти записи, когда несколько лет тому назад готовил первое издание своих воспоминаний. Опасался, что сержант мог приукрасить факты, вычитанные из газет. Но вот в 1964 году, в Симферополе, во время встречи с участниками освобождения Крыма, я познакомился с одним бывшим партизаном. Передо мной стоял красивый, лет сорока пяти, в высшей степени скромный, добродушный полковник.

— Федор Иванович Федоренко, — представился он.

И тут мне припомнился фронтовой рассказ.

— Не о вас ли это шла хорошая молва в Крыму в годы войны?

— Было такое, да, впрочем, порой лишнее говорили.

Здесь же мне удалось приобрести книгу партизанского командира Н. Д. Лугового. В ней я нашел теплые страницы о вожаке славного отряда. Да и участники встречи часто добрым еловом вспоминали о нем.

Выходит, прав был старый сержант.

Странное ощущение испытываешь, когда бываешь в передовой траншее. Впереди, в 200–250 метрах, заклятые враги. Ветер в секунду затишья доносит оттуда чужую речь, звуки баяна, смех. «Однако, — подумал я, — гитлеровцы не унывают». Тут же пришли на память показания ефрейтора Фонехта и рядового Фоккта, захваченных в плен нашими разведчиками. Они говорили о непреодолимости Перекопа, считая себя в полной безопасности, и даже собирались в отпуск в Германию.

С наблюдательного пункта командира гаубичной батареи я заметил три тщательно замаскированных кургана.

— Это доты, один из них настоящий, а два ложных, — доложил офицер. — Замаскированы хорошо. Поэтому определить истинный дот до сих пор не удалось.

— Значит, требуется огневое вскрытие маскировки, — резюмировал Ханадьян.

В это время к нам подошел генерал Краснопевцев. Большую часть времени он проводил в 51-й армии, где было особенно трудно с размещением батарей на плацдарме. А теперь вот выкроил часок и заглянул к нам.

— Как же вы думаете проводить вскрытие маскировки? — заинтересовался он.

— Это сделают заранее пристрелявшиеся гаубичные батареи, конечно, с временных огневых позиций, — доложил я. — В ответ, безусловно, заговорит артиллерия противника. Наши звукометрические станции воспользуются этим и засекут немецкие батареи. Таким образом, мы одновременно вскрываем маскировку и определяем точки стояния молчавших до сих пор батарей.

Краснопевцев одобрил наш замысел:

— Буду рекомендовать такой же способ штабу артиллерии пятьдесят первой армии.

С утра 14 марта мы приступили к вскрытию маскировки с дотов противника. Ударили сразу двадцать пять гаубичных батарей. С наблюдательного пункта я следил, как молодой, двадцатитрехлегннй командир батареи И. В. Семенов уверенно управляет огнем. На двадцатом выстреле взрыв поднял глыбу земли с одного из курганов и открыл серый бетон.