Или вот удавок навез. Говорит — всем мужикам и парням их надо поверх рубах носить. Конешно, никто их не брал, так он в эту удавку обрядил деда Фому и водил его по деревне, показывал, какой дедка есть кулитурный. Потеха, право! Поверх посконной рубахи надел на деда шелковую синюю с разводами удавку. За то, что дед надел удавку и всем показывался, ему Евлаха полтинник дал, а нам говорит, что это расходы на какую-то ракламу. Ну, лежали удавки в лавке, да и пришлось Евлахе их тоже обратно в город отправить.

Много еще чудит Евлаха со своей кулитурой, аж тошно стало терпеть. Он скоро все наши паи растрясет. Вот, дорогой товарищ, какие дела завелись. А главное, что наше ЕПО в трубу летит, а лавочник, Прошка Рубец, этим пользуется. У него в лавке все есть, а дерет он с нас за все втридорога. Народ к нему валом валит. Он и в долг записывает. У него на столько не возьмешь, сколько он запишет, а платить — плати. Судом грозит. Будешь с ним не соглашаться, затаскает по судам, и сам не рад будешь.

Он говорил, а мужики во время рассказа согласно кивали головами.

Так в этот день никакого собрания и не было. Яков уходил с прежним радостным чувством от этого разговора; ему казалось, что он только что побывал возле какого-то живого родника, и та вода, которую он выпил, сразу же раскрыла ему глаза. От этих людей с грубыми жесткими руками словно бы исходило необычайное душевное тепло; тот глухой протест, который жил в них, вылился в простой беседе, без президиумов и представителей. Курбатов теперь нес в себе их надежды и их протест, ясно сознавал, что от того, как он поступит теперь, во многом зависит бедняцкая вера в Советскую власть.

Вызванный им председатель ЕПО Евлампий Савин произвел неприятное впечатление. Был он сухопар и тщедушен, бесцветен, как вода. Савин улыбался, часто моргал красными, как две болотные клюквины, глазами, изгибался и все время гундосил: «Как прикажете-с, что изволите-с, а уж это конечно-с».

Курбатов написал обо всем в уезд.

Скоро приехала ревизия. Было назначено собрание пайщиков потребительской кооперации, и председателем ЕПО избрали комсомольца.

Наконец наступило рождество, которого Курбатов ждал со смешанным чувством опасения и надежды. В самые праздники из няндомского депо приехали шефы-комсомольцы. Они привезли в подарок венскую гармонь кинопередвижку. Курбатов радовался: вместе с ребятами приехал невозмутимый, солидный крепыш. Карпыч. Яков сразу же взвалил на него организацию первой красной посиделки. Карпыч попыхтел, побурчал и вдруг неожиданно спросил:

— Наган у тебя с собой?

— С собой, — ответил Курбатов, не понимая, почему Карпыч спрашивает об этом.

— Дай мне. Я тебе расскажу зачем. А не дашь, я по деревне нипочем не пойду.

Наган Курбатов ему не дал, но, видя насупленное лицо товарища, решил, что ходить они будут вместе. Черт его знает, чего он испугался… Вечером Карпыч рассказал ему свою историю.

Года три назад в Няндоме было особенно тяжело с продуктами. Карпыч продал или поменял все, что только можно было продать; он нередко приезжал сюда, в Лемжу, встречался с Рубцом, выменивал у него на хлеб вещи. Рубец уже пресытился: в большой пятистенной избе не умещалось все, что он приобрел за бесценок. В конце концов он стал собирать и выменивать только особые вещи, которыми мог похвастать перед родными и знакомыми.

Как-то раз, роясь на чердаке среди старого и никому не нужного хлама, Карпыч нашел больничное судно, бог весть какими судьбами попавшее сюда. На дне судна был фирменный штамп, поставленный зеленой краской. Вот он и решил выменять у Рубца немного хлеба.

С судном под мышкой Карпыч пешком отправился за тридцать верст в Лемжу. Пришел к Рубцу, сел на лавку и положил на колени завернутое в сатиновую тряпку судно.

Хозяева сидели за столом и хлебали наваристые мясные щи. У Карпыча подвело живот, даже голова закружилась от сытных, приятных запахов щей из настоящей говядины. Однако хозяева не пригласили его к столу. Они съели щи, принялись за жаренную на сале картошку, делая равнодушный вид и будто не замечая знакомого человека.

Рубец, приобретая разные диковинные вещи, тайно соревновался в этом с кулаком из соседней деревни, Бахваловым. Карпыч об этом знал и решил сыграть на этой слабости.

Рубец обедал, а сам все время бросал косые взгляды на сверток, лежавший на коленях Карпыча. Вдруг Карпыч встал, взял шапку и пошел к двери.

— Куда это ты? — крикнул ему вслед Рубец.

— Хотел одну вещицу предложить, да вижу, что тебе ее не надо. Дорога больно. Я уж к Бахвалову пойду — он наверняка купит. Он в таких вещах толк понимает.

Упоминание о Бахвалове сразу вывело Рубца из себя. Он поспешно встал из-за стола, вытирая о штаны жирные пальцы, подошел к Карпычу, взял его за руку и повел обратно.

— Не уходи, раз пришел. Что мы, Бахваловых хуже или беднее, думаешь? Давай-ка раздевайся да поговорим. Ну, что там у тебя?

— Говорить-то, наверное, нам не о чем, — подзадоривал кулака Карпыч. — Вещь-то она царская. Да и боязно, что ты проговоришься: такой вещи в музее лежать, и то только в Питере или в Москве. Узнает кто — и заберет ее в музей.

Вконец распаленный любопытством Рубец не мог больше терпеть. Упоминание о каком-то музее расстроило его: вдруг в самом деле Бахвалов перехватит эту диковину!..

— Давай кажи! — нетерпеливо потребовал он.

Карпыч осторожно, не спеша начал разворачивать тряпку. Развернув, он поставил судно на стол. Рубец и его сородичи вопросительно смотрели то на судно, то друг на друга, то на Карпыча. Действительно, такой диковинной штуки Рубцу не приходилось видеть. «Вроде как бы на братыню похоже, из которой пиво пьют», — думал он.

— Ты вот на что внимание обрати! — солидно и таинственно сказал Карпыч. Он повернул судно кверху дном, и Рубец увидел большую зеленую печать с латинскими, стершимися от времени буквами, а в середине — птица: кругом ее были нарисованы медали.

«Орел не орел, — думал про себя Рубец. — И медали, к тому же имеются». Он уже был окончательно убежден, что это вещь не простая, и лишь не мог понять, для чего она предназначена.

— Говори давай, что это за штука, куда она приспособлена, — сказал Рубец. Карпыч задумчиво почесал переносицу и, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, ответил ему:

— Штука эта, видишь ли, не простая. Раньше в благородных домах ее сервизом звали. Да не все и благородные дома имели ее, а только те, которые принадлежали к царской фамилии. Видишь герб и медали?

Он показал на штамп.

— Это итальянский королевский герб. Эту штуку на именины самому царю итальянский король подарил!

— Ишь ты! — не удержался Рубец. — Скажи пожалуйста! А что же царь с этой диковиной делал?

— Она у него в спальне на столике у кровати стояла. На ночь ее наливали полную шампанского. Вот ночью царь проснется с похмелья, голова-то тяжелая, ну и выпьет из нее.

Карпыч врал самозабвенно, но почувствовал, что где-то переборщил. Рубец подозрительно заметил:

— Пить-то из нее вроде неудобно…

Карпыч кое-как выкрутился, сказав, что из нее и не пьют, а наливают в особый стакан, тоже фарфоровый. Но недоверие у Рубца все еще не проходило, хотя он был искренно удивлен.

— Скажи пожалуйста! И откуда ты все это, парень, знаешь? Уже не врешь ли ты? Да и как к тебе, шантрапе голодной, такая царская штука могла попасть?

— Я вам ее не наваливаю. На такую вещь охотники найдутся! — Карпыч стал медленно завертывать судно в сатиновую тряпку. — А досталась она нам просто. Братуха мой, Павел, Зимний дворец в революцию брал. Вышибли они оттуда юнкеров и пошли по залам. Смотрит мой братуха — стоит этакий небольшой столик, весь золотой, на изогнутых ножках, а на нем эта штука, а рядом с ней стаканчик. Братуха мой тоже такой диковины никогда не видывал. Подвернулся тут в спальне лакей царский, ну и объяснил, что к чему.

«Этой штуке, — говорит, — и цены нет! Ее, почитай, только три царские фамилии имеют». Ну, братуха не будь дураком да и положил эту чашу в свой мешок.