— Ешь землю! Ешь, гадюка! — Дуло винтовки уперлось в Генкину спину.

— Да я… Да что ты?

— Ешь, гад! Ешь! В последний раз говорю, стрелять буду! — захлебываясь от злобы, орал Курбатов.

Действительно, лицо у Яшки перекосилось; в бешенстве он был готов на все и еле сдерживался, чтобы не выстрелить.

Генка губами ткнулся в жидкую грязь двора, пахнущую помоями и навозом. Яшка скомандовал: «Ползи!» — и Генка пополз.

Яшка не слышал, когда его окликнул начальник пробегавшего мимо патруля. Он все еще орал: «Ешь!.. Ползи!.. Ешь!.. Ползи!..» Первым патрульных увидел Генка. Он теперь был согласен на что угодно, лишь бы скорей вырваться из рук озверевшего Курбатова.

— Спасите! — крикнул Генка.

Когда Генку привели к Чугунову, черному от копоти, с опаленными волосами, и подробно рассказали обо всем, Чугунов только коротко бросил ему:

— Ну?..

Но Генка уже пришел в себя. Осмелевшим, плаксивым голосом он закричал:

— Я официально… требую записать в протокол допроса, как вот этот чум… этот товарищ…

Яшка оборвал его:

— Зверь и тот к тебе в товарищи не пойдет. Сука ты продажная!

Подскочив к Генке, он с силой ударил его кулаком по скуле, и тот сразу осел на пол. Чугунов схватил Яшку за плечо жесткими, как клещи, пальцами:

— Прочь! Белогвардейщину разводить вздумал? Не ты судья, а трибунал…

Генка пошел к двери, все еще держась за скулу. Шел он боком, пугливо косясь на Курбатова.

Во время пожара умерла Марфа Ильинична, Клавина бабушка. Хотя горел и не алешинский дом, старуха бросилась помогать соседям и не добежала — остановилось сердце. Она сделала еще несколько шагов, подняв руки к сухой, желтой, морщинистой шее, а потом рухнула на дороге, приложившись щекой к земле, будто прислушиваясь к топоту сотен людей…

О пожаре еще ничего не знали на запани. Не знали и о том, что погибло более двадцати человек. Кому-то надо было ехать на запань, и Курбатов заявил Чухалину:

— Поеду я. Ребята здесь справятся…

Это был первый и необдуманный порыв; хотя Чухалин, которому сейчас было не до Яшки, и махнул рукой — ладно, езжай! — Яшка, выйдя на улицу, разозлился: «От трудного уходишь… Дурак. Лобзик поедет». И пошел будить Лобзика, который только утром вылез из болота, продрогший и голодный, и сейчас отсыпался на кровати Вали Кията.

Растолкать его оказалось делом нелегким. Лобзик брыкался, отмахивался обеими руками и бормотал своей обычной скороговоркой, не открывая глаза:

— Да иди ты к лешему… Хорошему человеку поспать не дают… Ей-богу, сейчас драться начну.

Наконец он сел, с трудом раздирая слипающиеся, тяжелые веки.

Яшка коротко рассказал ему, что нужно сделать на запани. Главное — ничего не говорить сразу, подготовить ребят: у некоторых погибли родители.

— Клаве тоже поначалу ничего не говори… Понял? Так, походи вокруг, поболтай, о чем хочешь… Любила она старуху-то. И, как лес разберут, — часу не сидите, приезжайте на плотах.

Лобзик, уже совсем очнувшись, зябко ежился, обхватывая руками острые, костлявые плечи и, зевая, повторял:

— Это я-асно…

Яшка, провожая его до проходной завода (буксир «Богатырь» стоял сейчас у заводского причала), думал — послать ли ему с Лобзиком записку Клаве, но решил, что лучше не посылать: правду писать нельзя, а веселого все равно ничего не напишешь. Тронув Лобзика за рукав, он только попросил:

— Клаве привет передашь. Понял?

— Ясно, — снова протянул Лобзик, — Ждет, скажу, и страдает…

Яшка вспыхнул.

— Не говори ерунду. Что ж, парень с девушкой дружить не может?

Лобзик приехал на запань в конце дня. Здесь, вдали от чадного завода, пахнущих гарью улиц, дышалось легче, хотя ехал Лобзик и неохотно: все комсомольцы были мобилизованы на работы в поселке.

Проходя мимо домов, выстроившихся над запанью на высоком юру, Лобзик увидел большой плакат, написанный красным и синим карандашами.

Прежде чем идти дальше, Лобзик прислушался; издали донеслись смех, хлопки, и он, стараясь казаться беззаботным, пошел туда. Сначала он увидел людей, сидящих полукругом прямо на траве, а потом помост, на котором ребята двигались и что-то говорили, очевидно — смешное, потому что смех не затихал.

Помост — сцена на лугу была построена самими ребятами. Декораций не было. Когда Лобзик подошел и, никем не замеченный, сел позади всех, спектакль «О лодыре, дезертире и белом гаде адмирале Колчаке» уже подходил к концу.

В пьесе рассказывалось о том, как лодырь не хотел работать на Советскую власть, как дезертир не хотел воевать за Советы, но пришел белый адмирал Колчак и заставил несознательного лодыря работать на него по двадцать часов в сутки, а дезертира — воевать против Красной Армии.

Лобзик похлопал ребятам вместе со всеми и, нетерпеливо вертясь, ждал, когда же кончится этот, совсем некстати затеянный, концерт. Но ждать ему пришлось долго: сразу после пьесы начались спортивные выступления.

Рабочие запани видели спортсменов впервые. Когда на сцене появились ребята в трусиках и девчата в шароварах, послышались возгласы:

— У, срамники бесстыжие, беспортошные!

— А глянь-ко! Да это девки! Чисто светопреставление! Смотри, и они в портках!

— Ой, ой! Что делают-то? Верхом на ребятах ездят!

Девушки краснели, но программа спортивных выступлений была проведена до конца.

Устькубинским мужикам и парням — сезонным рабочим — все это, видимо, понравилось; зато женщины плевались:

— Ну и бесстыжие, вырядились в мужиков-то!

Но струнные инструменты, баян и песни понравились всем. А ребят, певших частушки, долго не хотели отпускать со сцены, кричали: «Еще! Еще давай!» — и хлопали так оглушительно, что Лобзик и в самом деле разогнал на лбу морщины.

Частушки пели двое девчат и два парня, одетые и загримированные под деревенских. Пели под баян, сопровождая каждую частушку пляской:

Все оборачивались на Ефима из Каромы, смеясь и указывая на него пальцами. Ефим, не зная, что ему делать, начинал тихо и яростно ругаться. А ребята пели уже о другом сплавщике, дяде Павле:

— Смотри-ко-ся! — надрывался кто-то от смеха. — И дяде Павлу попало! Ох, и ребята приехали!

Общим одобрением были встречены частушки о начальнике и десятниках запани; хотя фамилии и не назывались, но все поняли, о ком шла речь:

И опять кто-то надрывался от смеха, опять люди хлопали, довольные: до сих пор начальника все боялись.