Когда Вера Адамовна забормотала про аресты и доносы, Дедюхин весь сжался. Он чувствовал, что стоит ей взглянуть в его лицо, она вспомнит не только его фамилию, но и все остальное.

А от Столетова пощады не жди. Он там за семнадцать-то лет сожительства со всяким барахлом лютый стал, самосудный, ожесточился и закона не боится. У милиционера наган отобрал — это что, шуточки?

Дедюхин снялся со стула и потихоньку, ссутулившись, стал передвигаться за спинами людей в сени, вроде бы уступая место желающим глядеть на танцы и ожидая каждую секунду, что мосластая рука Столетова схватит его за подшитый белой полоской воротник.

Бледный, выбрался он на волю, и стал думать, куда деваться. К нему совсем некстати подскочил Зойкин Федька и заорал на всю деревню:

— Дедушка Яков, чего со свадьбы ушли?!

— Цыц! — зашипел Дедюхин, оглядываясь по сторонам.

Лучше всего было бы сесть в машину да махнуть в район и там, дома, за крепкими кирпичными стенами, обстоятельно подумать, как быть дальше, потому что совершенно ясно, что Столетов догадался.

— Ты вот что, — сказал он, поглаживая мальчишку по вихрам. — Мамка спросит — скажи, в «Труд» отбыл. Ясно? В колхоз «Труд».

И, довольный своей хитростью, Дедюхин зашагал не в «Труд», а в «Мичуринец», где, как было условлено еще вчера, его должна ждать машина.

В «Мичуринце» машины не было. Очевидно, опять что-нибудь случилось с резиной или водитель напутал. Заехал, наверное, в «Зарю», там сказали, что Дедюхин будет в «Труде». Он поехал в «Труд» и останется там ждать до скончания века. Все запуталось. Дедюхин решил ловить попутную, хотя многие его знали в лицо и появления председателя исполкома на попутной народ бы не понял.

Выйдя на развилку, Дедюхин вспомнил, что примерно через час к полустанку подойдет почтовый. Если поднажать, можно поспеть и добраться домой на поезде.

Дедюхин поднажал, но оказалось, что почтовый прибывает с другой стороны. В сторону райцентра поезд пойдет завтра в двенадцать тридцать. Остальные пассажирские здесь не останавливаются. Дедюхин пошел к дежурному, стал дозваниваться в «Труд», чтобы узнать, нет ли там его «Победы». В трубке раздался голос, похожий на столетовский. Дедюхин вспомнил, что «Труд» и «Заря» на одном проводе, и, холодея, положил трубку.

Ему не везло весь день. Он совсем пал духом и собрался было возвращаться на шоссе, ловить попутную, но дежурный обстоятельно разъяснил, что стоит подождать. Бывает, задерживают товарные составы и возможно доехать на тормозной площадке.

«На тормозной площадке, на тормозной площадке», — ворчал Дедюхин, усаживаясь на скамейку и надвигая картуз на лоб.

Станционное здание стояло окруженное лесом. Это был деревянный дом, крашенный казенной охрой. На фасаде была надпись: «Елочки. Сев. — зап. ж. д.», с правого бока: «Елочки. Сев. — зап. ж. д.», и с левого бока: «Елочки. Сев. — зап. ж. д.», у двери висел колокол. По раструбу ободком шла литая надпись церковнославянской вязью. Дежурный разбирал ее на досуге, да так и не смог разобрать. Рядом со станцией, за бетонной оградой, поставленной тысячи на две лет, виднелся небольшой сквер. Украшением его были клумба, обложенная беленным известью половняком, и бюст на белеющем постаменте, который в то лето станционное начальство опасалось убрать по собственной инициативе.

За сквером лежала пыльная площадь. Там, как в музее, стояли дощатый торговый навес и обгрызенная коновязь. А дальше начинался наполненный певчими птицами лес.

Дежурный пошел к себе, зажег в кабинете свет, и два ярких электрических квадрата легли на перрон. Темнело. На станции не было ни души.

Дедюхин задремал на скамье.

Вечером дышать было легче, и сердце не так надоедало, как в солнцепек.

Подошел почтовый четного направления. Из длинного синего состава вышел только один пассажир — женщина с баулом.

Некоторое время она не решалась отойти от вагона и, только увидев на скамье человеческую фигуру, подошла.

— Простите, — проговорила она низким, глуховатым голосом. — Где тут останавливается автобус?

Она была небольшого роста, в бархатном берете с помпоном, какие носят маленькие девочки, и в шелковом, переливающемся пыльнике.

Дедюхин взглянул на нее и подумал, что никакие помпоны уже не скроют одутловатости серого лица и морщин вокруг усталых близоруких глаз.

— Какой автобус? — спросил он не в насмешку, а для того, чтобы еще раз услышать голос, звуки которого показались ему знакомыми.

— Обыкновенный. В направлении колхоза «Заря».

Дедюхин бесцеремонно всматривался в ее лицо. Она отступила на шаг.

— Вы нездешняя? — спросил Дедюхин.

— Н-нет, — насторожилась женщина. — А что?

— В Воскресенской школе случайно не работали?

Она с испугом посмотрела на него и неуверенно помотала головой.

— До войны, может быть, а? — продолжал Дедюхин.

— В какой школе? — фальшиво удивлялась она. — Что за намеки?

Но Дедюхин уже узнал ее и встал улыбаясь.

— Дедюхина помните?

— Дедюхина? Учителя пения? Помню… Мы были друзьями…

— Так вот я и есть тот самый Дедюхин.

— Какая прелесть! — воскликнула женщина радостно. — Кругом жуткий лес, и вдруг — вы…

Она протянула руку для поцелуя, но не понявший этого Дедюхин пожал ее своими пухлыми, сонливыми руками.

— Зачем вы обманываете-то старика? — спросил он с шутливой укоризной.

— Вы же знаете, Яков…

— Макарыч.

— Вы все знаете, Яков Макарыч. После несчастья с Захаром приходится быть бдительной. Жизнь бьет и учит. Если бы он подписал какую-то несчастную бумагу, всем было бы лучше.

— Если бы он подписал, посадили бы еще десяток, — вздохнул Дедюхин.

— Вот, вот. И Захар был такой же. Чужих жалел, а о своих не думал. Других сажали, те вели себя прилично, выполняли все процедуры.

Дедюхин укоризненно посмотрел на нее.

— А ведь вы в Сибирь собирались за ним ехать.

— Господи, какая была дура.

— Почему? И в Сибири люди живут.

— И на льдине живут… Что там хорошего, в этой Сибири, кроме развития тяжелой промышленности?

Дедюхин вздохнул и сказал:

— Вон вас как годы-то переиначили.

— А что? Постарела? Знаете, Яков Макарыч, когда подъезжали, кондуктор подходит ко мне и говорит: «Вам, — говорит, — выходить, девушка…» Представляете — «девушка»!

Но Дедюхин уже не слышал ее.

По ту сторону состава, за вагонами явственно хрустел гравий под тяжелыми сапогами. Вот слева, за вагонными скатами появились рыжие кирзачи военного покроя. Кирзачи прошагали в одну сторону, потом в другую.

Поезд тронулся. Сейчас проедут последние вагоны, и все откроется с обеих сторон.

— А вы мало изменились, — протяжно говорила приезжая. — Простите, Яков…

— Макарыч, — досадливо отмахнулся Дедюхин и, пугаясь последнего вагона, заспешил к станции.

— Куда же вы? — звала его женщина. — Постойте!

Но его уже не было.

— Какой странный, — сказала она.

В гулком зале ожидания были четыре двери. И все, кроме той, в которую вбежал Дедюхин, были заперты. Дедюхин остановился посреди зала, прислушался.

Сердце его колотилось с такой силой, что кровь билась в уши. То ему казалось, что шаги звучат возле самой двери, то ничего, кроме ударов сердца, не было слышно.

Он заметил, что сквозь щелку двери с надписью «Буфет» сквозили лучики света.

Он тихонько постучал.

— Закрыто! — донеслось изнутри.

Он постучал настойчивей.

Буфетчица отодвинула засов и, загородив вход пышным телом, поглядела, кто ломится.

— Я Дедюхин. Председатель исполкома.

— Порядок для всех один, — назидательно сказала буфетчица, но тем не менее пустила его и молча, руководствуясь опытом, отмерила сто граммов рябиновки.

Смятение Дедюхина было так велико, что он не стал спорить. Он плотно затворил дверь и с опаской поглядел в грязное окно.