— Спасибо, — бледно улыбнулась Людмила Сергеевна. — Только я еду не одна.

Она достала из сумки сложенный вчетверо голубой листок бумаги и протянула Столетову. Это было заявление Светланы об увольнении по собственному желанию.

— Это что, она сама написала? — спросил он растерянно.

— Конечно, — улыбнулась Людмила Сергеевна.

Столетов подумал немного.

— Ну что ж. Подпишу, пока при власти.

Он размашисто написал в углу «Бух. Оформить» и протянул листок.

— Мерси! — сказала Людмила Сергеевна.

Она сунула бумагу в сумочку и дробными шажками направилась к выходу.

— Погоди, Людмила Сергеевна, — проговорил Столетов, поднимаясь из-за стола. — Встретились мы с тобой по-плохому, давай хоть попрощаемся по-хорошему.

Он подошел к ней, взял ее за руки.

— Ты прав, Захар… — сказала она, — Мы не смогли бы ужиться. Когда-то я мечтала работать в деревне… И чтобы у меня были обязательно куры… Но теперь нет… Без коммунальных удобств… Нет, нет, никогда.

— У тебя деньги-то есть хоть?

— Мерси, Захар. Я не люблю говорить о деньгах… Как ты тут?

— Ничего. Бывало, иду в бригаду, по дороге мечтаю: дойду, мол, до кустиков, а навстречу — Людка. То есть ты, значит. Теперь и этой мечте конец…

— Кстати, что у тебя с этой дояркой? Любовь или страсть?

Столетов поморщился и убрал руки в карманы.

— Страсти-мордасти, — сказал он.

— Не паясничай. Это тебя дешевит… А со Светой ты разговорчив. Даже слишком. — Она плотно закрыла дверь и сказала шепотом: — Разве можно было открываться Светочке?

— Ты это про что?

Она погрозила ему пальцем.

— Будто не понимаешь… Ну про Дедюхина, про донос, конечно… Опять не понимаешь? Ведь если то, в чем ты признался Светочке, станет известно местным жителям, — ты пропал.

— Вот теперь понятно. Неужели догадались?

— А как же иначе! Ты что, действительно всех кругом за детей считаешь?.. Ну не сердись, не сердись. Между нами, я тебя совершенно не виню… Но девочку ты своим признанием поставил в ложное положение. Слава богу, мы уезжаем и…

— Дай-ка ее заявление, — сказал Столетов сквозь зубы.

— А что, надо еще где-нибудь завизировать?

Она стала копаться в сумочке, достала голубой листочек.

Столетов взял его, порвал на мелкие лоскутки и выбросил в окно.

— Что ты делаешь! — закричала Людмила Сергеевна.

— Она не поедет. Не пущу.

— Как так?

— А так. С вами она вовсе пропадет.

В субботу Светлана мылась в баньке Ниловны. Было приятно на чистом скобленом полке, нежарко.

— Спинку потереть, дочка? — предложила Ниловна.

— Не надо, бабушка, я сама, — откликнулась Светлана сверху. — А то председатель пришьет эксплуатацию человека человеком!

Старуха поворчала и побегла нагишом за реку за холодной водой.

Когда мать объявила, что Столетов порвал ее заявление, Светлана не огорчилась. В колхозе, конечно, скучно, но жить с матерью, постоянно видеть обмазанные жирным кремом морды, слушать однотипные разговоры о тряпках и изменах еще скучней. Такая тоска!

Заявление Светлана написала главным образом для того, чтобы узнать, как поведет себя Столетов. Порвал — и хорошо. Станет обзывать никудыхой, можно поинтересоваться: «Чего же вы никудыху не отпускаете по собственному желанию?»

Ей вспомнилось, как Столетов рассказывал Варе, что заключенные коммунисты помогали товарищам, поддерживали больных и упавших духом, вселяли бодрость и уверенность в будущее, в неизбежную победу справедливости.

Иногда было нелегко. Столетов вспоминал, как трудно было с профессором-ихтиологом, который твердо поверил, что он враг народа, и разубедить его долго не удавалось.

Но Светлана — не профессор-ихтиолог, и вбить ей в голову, что она никудышный человек, никому не удастся!

— Ниловна! — сердито закричала она. — А пар можно сделать? Ну, так, как вы моетесь, деревенские! Можно?

— Так ведь ты жар не уважаешь?

— Уважаю!.. Давай, Ниловна! Я ничего не боюсь!

Ниловна перекрестилась, плеснула на каменку. Шумно дунул горячий пар.

— Будет?

— Еще, еще, Ниловна! — отчаянно кричала Светлана.

— Осподи Иисусе…

Каменка ахнула. Силой пара распахнулась дверь.

— Ну как теперя?.. Будет?

Светлана попробовала париться, но веник обжигал, как огонь. Голова кружилась. Она легла, стиснув зубы, на душистый, березовый веник. Пар жег уши, спину, но она терпела. Она докажет всем, всем докажет, что она совсем не никудыха.

Она не понимала, что происходит с ней в последние дни. С малых лет приспосабливая свою врожденную гордость к изгибам жизни, она, наконец усвоила манеру поведения, которая доставляла меньше всего хлопот: она решила презирать все то, что считалось дорогим и добрым, и насмехаться над принятыми взглядами и обычаями. Войны она не боялась, смерти — тоже. Она считала отсталыми не только тех людей, с которыми сталкивалась, а всех без исключения, все население земного шара. Она презирала род человеческий, так и не сумевший за многие тысячи лет наладить сносную жизнь на земле. Тех, кто восторгался Гомером, Пушкиным, Стравинским, она считала круглыми идиотами.

Простаки восхищались ее отважной наглостью и верили, что ей открыты какие-то особые законы поведения передового, свободного человека.

Но она знала, что за душой у нее нет никаких законов, никаких принципов — ни передовых, ни отсталых.

Душа ее была пуста.

Долгое время она думала, что этого никто, кроме нее не замечает. К сожалению, оказалось, что Столетов видит ее всю насквозь, как будто она стеклянная.

Особенно остро почувствовала она это на кукурузном поле, когда Столетов без труда прочел ее затаенные мысли. Он издевался над ней совершенно в том же «лагерном стиле», как над мамой. Она поверила его россказням настолько, что невзначай проговорилась Костикову… Только к вечеру до нее дошло, что отец просто-напросто показал, сколько копеек стоят ее детские попреки в клубе. А она попалась на удочку, дура оказалась — вся в маму.

Столетов ее презирал, это было ясно.

Он и справку не показал на бюро из-за этого. Ему было совестно, что у него такая дочь. Стыдно ему.

Первый раз в жизни Светлана почувствовала, до чего невыносимо, когда за тебя стыдно близкому человеку.

Она успокаивала себя, убеждала быть «выше этого», но успокоительное презрение к миру уже не приносило облегчения, и она все чаще жалела, что врала про мужа, которого у нее никогда не было, про лифт, про любовника…

В конце концов Светлана решила вести себя со Столетовым, как всегда в затруднительных случаях, «наоборот».

Хорошо бы, например, завтра на общем собрания, когда будут снимать Столетова, встать и признаться, что нанимала Ниловну на свой огород, сказать про справку, которую утаил председатель.

Это было бы оригинально! Никто не ожидает, что она решится выгораживать Столетова, особенно теперь, когда на председателя легла темная тень дедюхинской кончины.

Внезапно ей вспомнилось, как мама упоминала про дедушку из «Прогресса». Он болтался на полустанке, когда Дедюхин со Столетовым распивали эту несчастную рябиновку, и, может быть, видел, что там было. Вот бы найти этого деда, расспросить его хорошенько и, если он скажет что-нибудь в пользу Столетова, привезти завтра на собрание как свидетеля… Все равно маму провожать — а от станции до колхоза «Прогресс» недалеко.

Благородная идея — найти дедушку очень понравилась Светлане. Вот когда Столетов действительно удивится!

Светлана пропела что-то и попросила Ниловну поддать парку.

Но старуха озабоченно глядела в маленькое окошко.

— Никак беда, дочка… — сказала она. — Уж не горит ли что? — И побежала одеваться.

У нее был тренированный нюх на несчастья: под обрывом, на краю деревни, горела банька Тихона Парамонова, того самого, который убил ласточку.

Светлана оделась, прихватила китайский эмалированный тазик и побежала к месту происшествия.