К весне река разлилась, натаскала из лесу уйму всякого лома, коряг и стволов и теснится среди них, кипит, сердится. Загородить бы ее плотиной, поставить бы электрическую станцию, дать дело по силам — и успокоится она, уймется, станет приносить пользу…

Тоня думала и все больше расстраивалась… Конечно, она совершила громадную ошибку. Конечно же ей надо было рассказать суду, как Алевтина Васильевна спровоцировала ее встречу с Матвеем в недостроенном клубе. Кто знает — может быть, это могло хоть немного помочь. Ведь если разобраться — Матвей страдает за нее, за Тоню… Она должна была сделать все, что в ее силах, чтобы облегчить участь Матвея. А она струсила… Ведь пришлось бы говорить о любви. И она струсила! Какая подлость! Ой, какая подлость!

Душевное напряжение Тони дошло до того, что она решила сейчас же, любым способом вернуться в город, в суд, добиться приема у прокурора. И она уже встала, чтобы пойти, но за деревьями послышались шаги, и на берег вышла Лариса.

— Вот ты где, — сказала Лариса. — Что, рада?

Тоня тупо и равнодушно взглянула на нее.

— Что же мне с тобой теперь делать? — медленно приближаясь, продолжала Лариса.

— Делай что хочешь, — сказала Тоня, переводя взгляд на воду. — Мне абсолютно все равно.

Лариса остановилась возле нее, крепко сомкнув губы.

— Доигралась с огнем? — мрачно спросила она. — Доигралась, змея?

— Хватит! — Тоня резко обернулась. Глаза ее сверкали. — Делай со мной что хочешь, только молчи. Да, я подлая. Да, у меня не хватило мужества выступить в его защиту. Это все верно. А ты что, лучше? Почему ты ничего не объяснила суду? Ты первая говорить должна была, ты кричать должна была, на весь суд кричать, потому что ты ему не кто-нибудь, — ты ему жена.

— «Жена», «жена», — передразнила Лариса. — Если бы тебя к нам в деревню не занесло, была бы я ему настоящая жена… А не понимаешь, не попрекай.

— Нет, понимаю. Очень хорошо понимаю. Да, да… Ты хотела, чтобы его посадили. Ты мстила ему.

— Я мстила?! Матвею? Какая ты все-таки дурная…

— Как я сразу не догадалась! — Тоня почти кричала. — Конечно, мстила… Молчанием своим мстила.

Лариса подошла к поваленной березке и устало села.

— Слушай, чего скажу, ты… — проговорила она. — Не ори только, в ушах звенит. Матвей сам не велел мне рта раскрывать. Потому что если уж говорить, так пришлось бы сказать, что мы с Алевтиной отравить тебя собирались.

— Это правда?

— А за что он Алевтину в погреб засадил? Ну вот и все. Так я и знала, что молчать долго не смогу… Теперь ступай доноси на меня. Матвея выпустят, а меня посадят. — Лариса горько улыбнулась. — Вот и будет, как тебе надо.

— За кого ты меня принимаешь, Лариса?

Тоня подошла к ней и села рядом. Некоторое время обе они молчали и смотрели на воду.

— Отец на тебя злющий, — сказала Лариса.

— Матвей будет подавать, апелляцию? — спросила Тоня.

— Не станет он никуда подавать.

— Надо его уговорить! Обязательно надо уговорить. Разве ты не понимаешь, что такое тюрьма? Еще заболеет там. Ведь он такой некрепкий.

— На вид некрепкий, а прижмет — лифчик лопается. Сама небось знаешь.

— Нет, не знаю, Лариса.

Они посмотрели друг другу в глаза. Лариса встала.

— Полно реветь, — сказала она. — Идем, что ли.

И они пошли в Пеньково по высохшей тропинке.

Весенний вечер был тих и прозрачен. На чистом небе спокойно сияли звезды. Каштановым бархатом расстилалась до самого леса теплая, принявшая зерно земля. Трактористы включили фары, и из-за ближнего колка, из бригады Зефирова, донесся серебряный звон гаечных ключей.

Уже в начале лета настоящим колхозникам становится ясно — впрок или не впрок пошли их труды.

Рожь еще не начала буреть, еще растет прямо, солдатиком, не отягченная колосьями, и послушно веется легоньким ветерком; гречиха еще не зацвела, кукуруза еще не украсилась своими султанчиками, лен еще невысок и пронзительно-молодо зелен, а настоящий хлебороб уже сердцем чувствует, как одарит его земля за долгие труды и заботы.

В середине июня Ивану Саввичу стало ясно: урожаи в «Волне» будут богатые, и не то что только по ржи и льну, а по всем культурам, даже по привередливой кукурузе, и мелкие капризы погоды уже не смогут ничего изменить.

Чувствовали это и другие колхозники, радовались в душе, но вслух своей радости не выражали: боялись сглазить.

Только на базаре мука подешевела.

Вслух колхозники говорили сдержанно, что озими в этот год удались, что снегу зимой было много, но надо еще поглядеть, какой будет июль, вовремя ли пойдут дожди, не нагонит ли граду, и вообще придерживались пословицы: «Цыплят по осени считают».

Но однажды Иван Саввич все-таки размечтался. Как-то в воскресный день в клубе собрали общее собрание. Вопрос стоял один: о мерах по улучшению стада крупного рогатого скота. Эти меры предварительно обсуждались на правлении, и теперь Иван Саввич докладывал о выбраковке плохих коров, о выращивании молодняка, о графике отелов и прочих важных делах.

Тоня сидела у стенки в предпоследнем ряду и слушала. По существу доклад следовало бы делать ей, но после ареста Матвея отношения между председателем и Тоней окончательно испортились, и Иван Саввич не утруждал ее без особой необходимости.

Доложив о крупном рогатом скоте, Иван Саввич незаметно перешел к перспективам, а говоря о перспективах, не удержался, чтобы не упомянуть о видах на урожай, а упомянув о видах на урожай, стал прикидывать, сколько, по его мнению, потянет трудодень в деньгах, зерне и картошке.

— Первый раз не на картине, а на самих полях мы своими глазами увидали, что такое настоящая кукуруза, — говорил Иван Саввич. — А почему увидали? Потому, что потрудились, как положено, дали ей, матушке, лучшую землю, посеяли гибрид, и зимой, как положено, задержали снег.

«А сколько я билась, чтобы под кукурузу была отведена хорошая земля, — вспомнила Тоня, — сколько спорила, чтобы выделили людей на плетение щитов для снегозадержания!..»

— Кукуруза у нас пойдет, нет сомнения, — говорил Иван Саввич, — и за это в первую голову надо благодарить Леню Бойкова и Зефировых. А Уткин стал прямо кукурузный профессор.

Тоня приготовилась услышать и свою фамилию, но Иван Саввич перешел к другому вопросу, и она ничего не дождалась. Это ее кольнуло: «Меня, конечно, ему неудобно отмечать, — успокаивала она себя. — Все-таки член правления. Но хоть бы сказал, что Уткин в нашем кружке занимался…»

— Поскольку мы составили перспективный план, — говорил Иван Саввич, — лучше стало и с пастьбой. Как известно, мы наладили научное стравливание по участкам, и скотину перегоняют с загона на водопой и на стойбище, не затаптывая лугов.

Тоня скромно опустила глаза и поправила платочек, уверенная, что теперь председатель не может не назвать ее фамилию. Всем было известно, что инициатором разбивки на участки была она, она же вместе с Неделиным и проводила разбивку.

— За что наша благодарность товарищу Неделину, — говорил Иван Саввич, — который еще с зимы не на словах, а на деле взялся за практическое выполнение плана.

Тоня сидела у стены, все ниже и ниже опуская голову.

«А кто план составлял? — думала она. — Кто?»

— Больше порядка и на ферме, — говорил Иван Саввич. — Чище стало, таблички повесили. Да, между прочим, там табличку «Входить с чистыми ногами» уже испортили. «Чистые» зачеркнули, «грязные» подписали. Мне известно — это Витька созорничал. Я знаю, с кого он фасон берет… Смотри, Витька… Конечно, там имеются крупные недостатки, и тебе, Лариса, надо лучше помогать товарищу Неделину, а то вон лизунец в заявку включить позабыли. — Иван Саввич сделал паузу и продолжал: — Поскольку наш зоотехник еще неопытный, ей, конечно, не уследить. У нее еще забота — постановки ставить…

В зале сдержанно засмеялись.